Книга Псы войны, страница 85 – Роберт Стоун

Ладно, так и быть! Оставим жизнь Богу, я заберу душу.

Я обменяю эти бесконечные рельсы на ее душу и улечу отсюда.

Той железной дороги, которая мне нужна, здесь нет.

Что ты делаешь на рельсах, малец?

Играю в паровоз, сэр.

Вода. Не извергни ее, потому что она прекрасна. Это настоящая вещь.

Без оружия, без пакета было бы много легче. Он вспомнил, что пакет — это то, с чем он не может расстаться, значит придется тащить его. Серьезные люди для того и живут, чтобы чего-то хотеть — и тащить это на себе.

Ну а оружие, думал он, я и тогда, в Бою за Боба Хоупа, не бросил старого друга, не доставлю им такого удовольствия и сейчас.

Бой за Боба Хоупа проходил под дождем. Как при Аустерлице.

Скользкая размякшая глина, теплый нескончаемый дождь. Треск «Калашниковых», грохот разрывов.

Ошибки нет, это опять они, зараза!

Они и там и там, везде, и теперь я влип. Да, это они, они повсюду. Не беги в ту же сторону, там всех положат.

Северовьетнамцы, точно, это их пробковые шлемы.

Он выстрелил из подствольника туда, где они должны были появиться, — раз, другой. Опа, как тебе такой футбол? Держи гранату, умник, а я рвану как черт по вонючим зарослям, и ах, парень — они за мной, но им меня не достать, а потом, о господи, все-таки достали.

Ничего не видя — сквозь заросли дикой спаржи, к своим. Эй, ребята, не стреляйте! Я — американский морпех! Л. Б. Дж. [106] собственной персоной!

Так тяжело, как тогда, мне еще не было, тяжелее, чем сейчас.

Он обернулся на ущелье, оставшееся позади; он отошел уже далеко, и это вселяло надежду. Но о земле, простиравшейся вокруг и впереди, такого не сказать: грязно-белая, безжизненная.

Он опустился на корточки, провел пальцем по земле и лизнул его. Соль. Вот это да!

Он собрался вставать, и тут его взгляд упал на левую руку: она висела плетью, касаясь соленой земли согнутой кистью, и он ее совершенно не чувствовал.

Плохо дело, подумал он.

Он смотрел вдаль на соль, и тут она вдруг засверкала. На какое-то мгновение его охватил ужас.

О мама! Что это за земля такая?

Глубоко вздохнул.

Не поминай маму, не задавай вопросов. Здесь мы живем, здесь мы ходим. Это место предназначено для быстроты, а не для удобства.

Если тебе здесь не нравится, уходи отсюда. За тебя этого никто не сделает.

Он остановился у путей, сотрясаемый рвотными спазмами, но выходить было нечему. Выпрямившись, он никак не мог набрать в грудь воздуху.

Ну что это такое, дождь, ради бога? Дождь плох тем, что, как бы ни было жарко, в конце концов ты всегда начинал мерзнуть. Все становилось скользким, ноги начинали преть.

У меня нет сухих носков. Пистолет взял, М&М [107] взял, а чистые носки забыл. Или кто украл. Кому-то из вас, ублюдков, кто прихватил мои носки, я задницу надеру.

Абсолютно никакого дождя. Он достал термос и плеснул немного воды на лицо.

Такая сушь, подумал он, и это как дождь.

Когда треугольник вновь обнаружился, его внутренность свернулась и гнила. Можно образовать новый. Или же закрепить прежний, промыв его.

Плесни на этот треугольник. В жару его надо обливать.

Бесполезно, док советует не обращать внимания, если не слишком больно.

Нет, не слишком, больше кажется.

Впору засмеяться.

Он почесал костяшки пальцев на правой руке, и на какое-то время боль сосредоточилась там. Отпустил винтовку, потряс рукой.

Чуть раньше ему досталось по костяшкам колодой карт. Адъютант отобрал у него карты и хлопнул ими его по руке. В приюте Армии спасения в карты не играют, а он учил других ребят в приюте Бута играть в «ловись, рыбка». Это было в Женском приюте Бута в Чикаго, северная часть, Висконсин-авеню.

Сатанинская игра.

Его мать была там судомойкой. Она рассказывала, что еду там солят селитрой.

Соль жгла глаза, а небо было еще ослепительнее. Некуда смотреть.

Где-то там был ребенок, с которым он едва не столкнулся этим утром в лесу, — ребенок, которого хлестнули по пальцам колодой карт. Он сразу понял, что этот ребенок представляет для него самую большую опасность, что такого он не выдержит.

Ребенок, ставший другим, выдумывавший всякие истории, — ушлый мальчишка, картежник. Все они там, в приюте Бута, выдумывали истории, все рассказывали небылицы о себе. И мальчишки, и девчонки.

Малец шел рядом с ним, и от этого ему было плохо, он сам чувствовал себя маленьким.

— Что ты делаешь?

— Да вот, просто иду себе.

— У моего отца тоже есть такая винтовка.

— У тебя нет отца, а если бы и был, у него бы не было такой винтовки.

— Он купил мне ружье двадцать второго калибра и показал, как стрелять. В первый раз я от отдачи чуть не упал.

— Двадцать второй калибр стреляет без отдачи. Что, нравятся ружья?

— Нравятся. Они красивые. Я с запада. Из Техаса. Я наполовину команчи.

— Ты из Блумингтона, штат Индиана, — потом Милуоки, дальше Омаха и, наконец, Чикаго. Ты никогда не видел индейцев, кроме как на пятицентовике. Меня не проведешь. Как ты можешь так врать?

— Никто не называет меня вруном.

— Нет, называют. Все время называют. Подожди, пока не повзрослеешь, тогда все оружие будет твое, вся дурь и все женщины.

— Я не прочь. Хочу пойти на флот, в морскую пехоту.

— Так и получится, поверь мне. В исправительных школах так заведено, и ты пойдешь в долбаные морпехи, хочешь ты того или нет. Воспитатель будет стыдить тебя и заставит это сделать. Когда окажешься на Пэррис-Айленде [108] , узнаешь других ребят из исправительных заведений, потому что они все воры.

— Я хороший вор.

— Ну-ну, — сказал Хикс, — не надо, только салаги хвастаются. От салажьих привычек избавишься, когда попадешь на корабль. Больше помалкивай и учись у других. Учись у японцев, они самые невозмутимые люди в мире.

Как он и боялся, его начало знобить. Бок болел так, словно его ранило только что.