Книга Портрет Невидимого, страница 57 – Ханс Плешински

Его идея, можно сказать, увенчалась грандиозным успехом. Берлинская, пфальцская детвора окружала одетого в помятый костюм господина из Мюнхена и слушала, раскрыв рот, как один художник — в темноте, с помощью карманного фонарика — делал свои видения зримыми.

— Я тоже часто вижу сны.

— И как ты с этими снами поступаешь?

— Некоторые из них я пересказываю сестре.

— Что вам приходит в голову, когда вы видите картину с летающими шляпами? [273]

Ученики младших классов устраивались на полу, напротив картины, и старательно «срисовывали» странные головные уборы. Но скоро увиденное преображалось в их головах, и в итоге они показывали Фолькеру собственные вариации на тему танцующих шляп. Фолькер, похоже, нисколько не удивлялся тому, что под шапками-ушанками и турецкими черными лохмами таятся столь большие запасы фантазии.

— Посмотри!

— Красиво. А что делает этот мужчина?

— Это женщина. Она вяжет, разматывая лунный клубок. [274]

Музейные педагоги начали поддерживать такие акции. И на выставках Энде, и после них, в школе, дети сосредоточенно грызли кончики карандашей. Будет ли девятилетний Роберт из Восточного Берлина, когда станет взрослым, помнить, как на устроенном Фолькером турнире рассказчиков он сочинил сказку о головных уборах, исполняющих по воле Эдгара Энде «Сатурнический танец»?

«Семейство шляп. В одном темном доме жили когда-то семь шляп, несчастливое это число — семь. Все люди их боялись, потому что ходили слухи, будто они опасны. Они запрыгивали на головы людей и придавливали их души. Так шляпы обретали полный контроль над людьми. Поэтому в конце концов шляпы и были отправлены в заточение. Здесь они жили грустно и одиноко. Они были так одиноки, что постепенно теряли силы. Лишь через долгое, долгое время люди заметили, что шляпы уже потеряли власть. Тогда их вывели из дома и раздарили детям. С тех пор их надевали только в дни фашинга, а еще ими украшали снеговиков».

Одна школьница так поняла картину с крылатыми фигурами, [275] 1946-го года:

«Был однажды красивый лес. Там водилось много зверей, а вокруг были луга с цветами. В лесу жили еще и ангелы, светлые и темные. Они следили за порядком и всех защищали. Но самих ангелов никто не видел, потому что днем службу несли светлые ангелы, а по вечерам их сменяли темные.

Но внезапно осталось только два ангела: один светлый и один темный. Все другие ангелы убежали, потому что люди построили дорогу. В тех краях стало очень шумно и грязно. Звери тоже исчезли. Цветы завяли, луга оказались вытоптанными. Лес был уничтожен.

Тогда убежали последние два ангела, светлый и темный: они больше не могли защищать лес, так как людей стало слишком много.

Хочется надеяться, что ангелы найдут еще один лес — красивый, тихий и не испорченный людьми».

В мансарде скапливались записанные на листочках из школьных тетрадей мнения о картинах и придуманные детьми сказки. Не знаю уж, по каким критериям — сперва в Берлине, а потом и в Нойштадте — жюри определило победителей, занявших на турнире рассказчиков места с первого по сороковое. Во всяком случае, каждый из этих юных сказителей получил хорошую книжку и кокарду в придачу.

Недавно мне прислали фотографии: Фолькер, опираясь о стол, стоит у микрофона, а за его спиной танцуют дети в маскарадных костюмах.

Мальчик — в ковбойской шляпе и с кольтом. Девочка — звезда под вуалью.

Три школы, названные тогда в честь Эдгара и Михаэля Энде, существуют под этими именами и сегодня.

Было солнечное утро. Он сидел на моем балконе, обхватив руками колено:

— Знаешь, у меня рак.

— Как… где?

— Рак кишечника.

— Ну и что будем делать?

Фолькер отвел глаза и смотрел теперь вниз, во двор.

— Неизвестно, что еще меня ждет.

Он медленно провел рукой по краю стола.

— Хочешь чаю?

Кивнул.

Я повторил свой вопрос:

— Что будем делать?

— Подождем окончательного диагноза.

— Живут же люди с отводной трубкой…

— Никогда! — Он бросил на меня яростный взгляд. — Не хочу.

Моей театральной выучки не хватило, чтобы найти слова для ответа живому Иову, и я долго возился у плиты.

— Тебе чай с медом?

— Нет, несладкий.

Когда я подавал чашку, мелькнула нелепая мысль: раковые больные, как правило, до прохождения лечебного курса выглядят здоровее, чем после него. Но за последние десять лет я победил так много разных болезней, что и теперь не вовсе утратил надежду.

— Как же с выставкой в Бергамо?

— Пока занимаюсь подготовкой, — сказал он. — Слишком горячий… — И отставил чашку.

— Без кипятка чай не заваришь.

Мы помолчали.

Мне хотелось, чтобы он побыл со мной.

Но он собрался уходить:

— Твое эссе готово?

— Пока нет.

— Тогда пришлешь мне позже, по факсу.

Он спускался по лестнице, держась за перила.

— Можешь сходить в аптеку? Забрать, что я заказал? — крикнул снизу.

Так близко к своей болезни он меня еще никогда не подпускал.

— Мы пойдем вместе ужинать?

В его ответном бурчании я разобрал: «Позвони» и «Что-нибудь легкое…».

Я закрыл дверь с ощущением, что, прожив вместе с ним полжизни, вижу его у себя в последний раз.

Но через два дня, после следующего посещения врача, он пришел снова — неуклюжий, светящийся радостью:

— In situ! In situ!

Я недоумевающе смотрел на медицинское заключение, которое должен был тут же понять.

— In situ. Это значит, что рак не распространяется!

На сей раз и я, радуясь, выпил вместе с ним жуткого зеленого чаю, к которому подмешал укрепляющий силы мед, хотя Фолькер этого не одобрил.

— Выставка в Бергамо перенесена на ближайшую осень! Я уже созвонился с синьорой Родескини.

— Хорошо. А что теперь?

— Облучение.

— Что ж… нормально. Мы ведь с тобой понятия не имеем, как далеко продвинулась раковая терапия.

В то время в кинотеатрах с большим успехом шел фильм по роману «Герои вроде нас». [276]