Онлайн книга «Кирза»
|
Смеясь, напоминаю ему о прибалте Регнере, получившем от дневальных за то, что посрал в начищенном сортире. — Ту-уртоо-оом! — легко соглашается Нархов. — А ничего не поделать. С кем служим: — кивает он на хохлов и Гончарова. — Как на гражданке жить после — не представляю! Ты адрес мой не проеби. Хотя я в Москве чаще бываю. Скоро затусимся по-полной! Нархов в очередной раз цепляется головой за брюки и, выпучив глаза, орет в сторону двери: — Дневальный!!! Дневальный, еб твою мать! В дверь суется испуганная голова бойца. — Ножницы мне! — приказывает сержант. — И табуретку! Не проходит и минуты, как все доставлено. Миша залезает на табуретку, и вытащив от усердия кончик языка, собственноручно обрезает обе брючины по колено. Слезает, возвращает инструмент расторопному дневальному и удовлетворенно цокает языком: — Ну совсем другое дело! Снова расхаживает по сушилке. Проходя под укороченными брюками, задирает голову и довольно улыбается. — Миш, это чьи? — спрашиваю я. — А я ебу: Да мне по хую… — сержант вскидывает руку и смотрит на часы: — Чего расселись? Домой не хотите? Ну щас тогда я вместо вас поеду! А ты, Кица, на, подежурь, подмени меня! Нархов делает вид, что стягивает с рукава повязку дежурного. Кица вздрагивает и торопливо поднимается. Нархов заливисто смеется. Мы с ним крепко обнимаемся и хлопаем друг друга по плечам. — Ну, давай! — И тебе тоже! Давай! * * * Инструктаж. Получение военников и проездных. КПП. В кунге связистов доезжаем до Токсово. Провожающие нас лейтехи предлагают по пивку у киоска. Неожиданно холодает и начинает валить снег. Лейтехи оба в бушлатах, им тепло. Я в шинели, мне тоже нормально. На хохлов и Гончара в их парадках смешно смотреть — синие губы прыгают по краю кружки. Не лезет в них ледяное пиво. — Че-то жарко, бля, — отдуваюсь, расстегиваю пару крючков и отворачиваю лацканы шинели. — Тебе как, Мишань? — заботливо спрашиваю Гончарова. Мишаня беззвучно матерится. Кица заботливо прикрывает кружку ладонью, сердито поглядывая на небо. Костюк смахивает с фуражки снег. От пива нас начинает колотить дрожь, даже меня и лейтех. Закуриваем в надежде согреться. Хуй на-ны. Вот тебе и апрель. — Да ладно, дембель ведь, дома девки согреют! — говорит один из лейтех, Вечеркин. Мишаня вполголоса бубнит: — Д-д-дембель-хуембель, д-дома-хуема, согреют-хуеют… Когда вы съебете-то… Лейтехи, наконец, сваливают на кунге обратно в Лехтуси. Мишаня и хохлы бредут к остановке рейсовых. Ближайший автобус в сторону части будет минут через сорок. Электричка на Питер — через пять. — Поехали, — говорю им. — Два года ждали, дни считали. Хули вам эта парадка сдалась, папуасы, бля. Поехали в город. Хохлы с сочувствием смотрят на меня. У Кицы, я знаю, в чипке спрятаны сапоги со шнурками. У Костюка — комплектов десять белья, спизженых еще зимой и парадка с аксельбантом. Про Мишаню и говорить нечего. Генеральская фуражка — чистая правда. Вот наши дороги и расходятся. Жмем руки, обнимаемся. Бегу на платформу. Снег прекращает идти и неожиданно выглядывает солнце. Весна, весна, как бы там ни было. Весна, дембель. Домой. Подъезжает электричка, с шипением раскрываются двери. Не оглядываясь, захожу. Пшшшихххх… Дерг. Лязг. Поехали. Всю дорогу до Питера стою в холодном тамбуре и курю беспрестанно, одну за одной, до горечи на языке. Вглядываюсь в серый пейзаж за мутным окном. Он ничуть не изменился за эти два года. Изменился ли я?.. Не важно. Пока — не важно. Домой, домой, домой. * * * Поезд мой в двадцать два сорок. Сейчас около двенадцати дня, и я стою, сильно пьяный, на Дворцовом мосту в ожидании выстрела пушки. Нева безо льда, жутковато-свинцовая, медленно ворочает своим холодным телом. Я выбрасываю в воду допитую «чекушку». Всплеска почти не видать. Слева от меня шпиль Петропавловки и ее уныло-желтые стены, точь-в-точь как у нашей казармы. Ветер пытается сорвать с меня фуражку. По небу, торопясь и обгоняя друг друга, летят тяжелые облака, на ходу превращаясь в медведей, слонов, ботинки и носатых старух. Качается на волнах маленький катер, попеременно задирая то нос, то корму. Почти неподвижно висят в воздухе грязные чайки. Неожиданно резко уходят вниз и в сторону. Свежо. Медь, латунь, олово, свинец — цвета Питера. Военные цвета. Зачем-то снимаю фуражку и подкидываю вверх.. Ветер подхватывает ее, швыряет туда-сюда и забрасывает куда-то под мост. Мысль о патрулях даже не приходит в мою счастливую голову. Вдыхаю полной грудью тугой, наполненный ветром воздух Невы. — Ветер свободы, — пьяно и торжественно говорю сам себе. — Прощай, армейка, бля. Прощай. Здравствуй, гражданка! Выстрела пушки я почему-то не слышу. Я еще не знаю, что через год с небольшим, серым октябрьским утром, буду бежать от Останкино, и то, что было предназначено мне, пройдет чуть в стороне и наделает дыр в киоске «Союзпечати». Еще не знаю, что буду годами скитаться по съемным углам, пытаться закончить универ и шарашиться по стремным конторам то грузчиком, то охранником, то рубщиком мяса… Еще не знаю, что буду валяться мертвецки пьяным в сильный мороз возле дома бывшей жены, и если бы не какая-то спешащая по утру в магазин старуха, что вызовет «скорую»… Еще не знаю, что увижу разные города и страны. В одной из них меня глухой ночью на промерзшей улице чуть не убьет компания негров. Еще не знаю… Еще не знаю… Я молод, счастлив и пьян. Вся жизнь — впереди. Я еду домой. Домой, домой, домой. |