Онлайн книга «Шанхай. Любовь подонка»
|
Продавец оживляется, отставляет термос. Начинаем торговаться. Продавец оживленно кивает на Ли Мэй, показывает большой палец, дергает короткие подолы ночнушек на манекенах. Ли Мэй хихикает. Прикрывает рукой лицо и отходит. Рядом останавливается группа китайских туристов. Прислушиваются к торгу. Обсуждают меня, Ли Мэй, дудоу, цены. Подхожу к Ли Мэй, победно размахивая пакетом. – Хочу тебя сегодня в этой одежде. Не обращая внимания на туристов, целуемся посреди улицы. Сад чиновника еще не открыт, но перед воротами уже толпа. Гиды что-то кричат неприятными голосами, гомонят туристы. Мы разворачиваемся и идем вдоль канала. За нами увязывается плотный мужичок – эдакий китайский колобок в пиджаке: ежик волос и хитрые щелки глаз. Сует в руки фото и проспекты, предлагает прокатиться по каналу. На этот раз торгуется Ли Мэй. Нас все равно обманывают – когда мы садимся под навес, завышают цену. Расчет верен: не каждый полезет обратно, тем более с девушкой. Ли Мэй недовольна. По-китайски она говорит громче, с резкими нотками, словно другой человек. Сую колобку-хитровану деньги. Глажу Ли Мэй по колену. Отчаливаем. В лодке только мы и старик-лодочник. Он опрятно одет. Стоит за веслом. Вода канала зелено-коричневая. Множество каменных мостиков. Сырой кирпич фундаментов. Узкие окна, потемневшие ступеньки к воде, сливные желоба. Некоторые деревья растут прямо из стен домов. Под особо низкими мостиками старик присаживается на палубу. За его ухом сигарета. Я пробую поцеловать Ли Мэй, но она шепчет, что стесняется. Старик что-то рассказывает. Я почти не понимаю, и Ли Мэй переводит. Он показывает на мосты, на торчащие из стен канала крюки, на бывший рынок-пристань. Говорит, что лет двадцать назад воду из канала можно было пить. – Он предлагает нам спеть, за тридцать юаней, – говорит Ли Мэй. – Пусть поет. Но потом я спою ему по-русски. За пятьдесят. Она переводит. Старик смеется. Мы плывем по солнечным бликам. Тихие всплески воды. По крыше шелестят ветви ив. В песне китайского лодочника – выкрики и возгласы сожаления. На коленях Ли Мэй – пакет с дудоу. Я рассказываю ей о длинных русских ночных рубашках. Мы смеемся. Пока старик говорит о каком-то колоколе на башне, тыча в него пальцем, я тихонько целую пальцы Ли Мэй. Просим высадить нас у причальных ступенек. Наверху – кафе. Прямо из воды лестница ведет на маленькую площадку: несколько столиков, кривоватое деревце, розовые кусты; с одной стороны – вода канала, с другой – белая изгородь; за ней – тихая улочка. Из крытой пристройки выходит заспанная хозяйка, молодая, коренастая. Мы заказываем кофе и пиццу. Наблюдаю за стариком на другом берегу – он что-то стирает прямо в реке. Рядом с ним пластиковый таз с бельем, по воде плывут мыльные разводы. Словно ожившая муфта, вдоль берега носится маленькая толстая и лохматая собачка. Два карапуза в толстых куртках, но с голыми задницами, бегают за ней. – Ты знаешь… – говорю я. – Не хочу ни холмов, ни садов. Давай просто походим – там, где обычная жизнь. Ли Мэй кивает согласно, осторожно кусая горячую пиццу. Неожиданно спрашиваю: – Хочешь, почитаю тебе стихи? – Русские? – Да. Она откладывает пиццу, вытирает губы салфеткой, на лице – внимание и любопытство. – Я их учил, когда еще и не думал, что окажусь здесь. Ну, слушай: «И вот мне приснилось, что сердце мое не болит. Оно – колокольчик фарфоровый, в желтом Китае…» Она вслушивается в незнакомую речь. Впервые слышит, как я говорю на своем языке. Беззвучно пытается повторять за мной, шевеля губами. И вдруг… Странно. Такое бывает только в кино или в книжках. Когда я заканчиваю читать, откуда-то на самом деле доносится тихий звон. Доннннн… – прокатывается он над водой. – Доннннн… И смолкает. Пораженный, я пытаюсь перевести Ли Мэй стихотворение. Рассказываю про странное совпадение. Она ничего не слышала. – Помнишь, на одном из каналов… Мы проплывали… Там башня с колоколом… – говорю я. – Может, в него и звонили?.. Она отрицательно машет ладонями: – Он ненастоящий, из пластика. Я забыла тебе перевести. – Зачем же он висит там? – изумляюсь я. Она пожимает плечами. Рассказываю ей о русских «царях» – пушке и колоколе. Говорю, что они тоже не стреляют и не звонят. – Видишь, и китайцы и русские равно любят бесполезные вещи. Мы едим. – Кто написал эти стихи? – спрашивает она. – Один хороший поэт, но он никогда не был в Китае. – Поэту не обязательно где-то быть. Ему обязательно чувствовать. По каналу проплывают две лодки, одна за другой. В каждой сидят несколько человек – туристы-китайцы; замечают нас, оживляются, фотографируют. «Вайгожэнь!» – показывает на меня толстая девочка. Усмехаюсь. Отворачиваюсь от реки. – Иногда я чувствую себя обезьяной. Ли Мэй тоже говорит, что устала от чужих глаз. Когда мы вместе, нас всегда разглядывают, бесцеремонно, как в зоопарке. До встречи со мной она о таком не подозревала. – Это ужасно… Соглашаюсь: – Я поначалу ругался и показывал палец. Сейчас привык, почти. Теперь привыкай ты. – Так будет всегда? – Не знаю. Мне кажется – да. Такова твоя страна, такова вся Азия: белый никогда не станет здесь своим. Она смотрит на воду и молчит. – Я могу выучить твой язык в совершенстве, – продолжаю я. – Могу свободно говорить на нескольких диалектах, знать наизусть стихи ваших поэтов, прекрасно разбираться в культуре, традициях, истории. Могу стать известнейшим каллиграфом… Ли Мэй с сомнением глядит на мои руки. – Это к примеру… И все равно – останусь для вас лаоваем. В лучшем случае буду – вайгожэнь. – Так, наверное, в любой стране, – возражает она. – Не всегда. Наш великий поэт был полунегром. «Черный дух», «хэйгуй», как его бы называли у вас. Половина наших царей были немцами… Или вот Америка, знаешь такого артиста – Шварценеггер? Стопроцентный американец и такой же стопроцентный – австрияк. |