Книга Дальше живите сами, страница 22 – Джонатан Троппер

— Филипп помнит все фильмы и шоу, которые видел в жизни, — гордо поясняет Трейси. Как будто мы без нее не знаем.

— Только за это деньги не платят, — откликается Венди.

Трейси явно обижена, а Филипп ржет. У них с Венди долгая история подобных перебранок, поэтому такой текст даже оскорблением не считается.

Трейси и Элис сидят на диване, Линда — в кресле, подняв ноги на один из складных белых пластиковых стульев. Барри на заднем дворе читает «Уоллстрит джорнэл», а мальчишки бегают вокруг. Остальные члены семьи уже уселись на эти чертовы стульчики. Мы морально готовимся провести на них целый день, до полного затекания и онемения задницы, пялясь гостям в самое что ни на есть причинное место. В ожидании посетителей мама попросила нас вспомнить какие-то личные эпизоды, связанные с папой, и теперь записывает наши рассказы в большой коричневый блокнот.

— Короче, я была в подвале, смотрела телевизор, и тут первый раз пришли месячные…

— У меня одна дочь, а меня не было рядом, когда она впервые ощутила себя женщиной! — восклицает мать. — Никогда себе этого не прощу.

— Ну, это не самое большое из твоих преступлений, — с ухмылкой бросает Венди. — Я бегу наверх, кричу папе в окошко, но он колотит молотком и ничего не слышит. Я выбегаю во двор, снова кричу, но он снова не слышит. Тогда я хватаю бейсбольный мяч — Пол вечно разбрасывал мячи по всей лужайке — и бросаю на крышу. Я хотела, чтобы он там стукнулся, а потом скатился на землю — папа посмотрит, кто кидал, и увидит меня. Но я, видимо, не рассчитала силы, потому что мяч угодил точно папе в затылок. И вот он теряет равновесие и падает с крыши, а следом — только что прибитый желоб.

— Совершенно не помню эту историю, — говорит Филипп.

— Еще бы, это же не телешоу, — отвечает Венди и поворачивается к Трейси: — Филипп был у родителей последним ребенком. Его фактически взрастил телевизор. Так что его вины тут нет.

— Ну ты и стервоза, — говорит мать с улыбкой.

— Продолжаю. Папа лежит на земле, навзничь. Рука у него сломана, на лбу кровавая рана, глаза закрыты, и я уверена, что я его убила. Я ору: «Папа, очнись!», и тут он открывает глаза и говорит: «Я этот желоб все утро прибивал». Потом он встал, мы сели в машину и он, одной рукой, дорулил до больницы. Медсестра у стойки как посмотрела на него — сверху вниз, снизу вверх — и разахалась: «Господи! Что с вами случилось?» А он отвечает: «У моей дочери начались месячные».

Все хохочут.

— Прелестная история, — говорит мама. — В этом весь Морт!

— Пока папе вправляли и гипсовали руку, Виктория, так звали медсестру, отвела меня в туалет и научила вставлять тампон, и я до сих пор вижу ее лицо каждый раз, когда пользуюсь тампоном. Она была такая высокая женщина, с Ямайки, с черными веснушками, как у Моргана Фримана, и она говорила: «Он сам проскользнет, детка. Главное, не бойся. Туда тебе и покрупнее штуки засовывать будут. И засунут и вынут». Мне потом долго-долго кошмары снились.

— Классная байка. А еще что-нибудь про свои месячные помнишь?

— Заткнись, Джад. Лучше расскажи свою историю, связанную с папой.

— Пока не вспомнил.

— А я уже вспомнил, — говорит Филипп. — Когда я играл в Младшей лиге, я плохо ловил мячи. Меня тогда поставили правым полевым. И в последнем иннинге я пропустил два мяча подряд, и мы продули. Тренером у нас тогда был этот толстый дядька, не помню, как зовут. Он жутко взбесился и начал на меня орать. Обозвал бездарью. И тут папка встает между нами, и через секунду тренер валяется на земле. Я и глазом моргнуть не успел. Он лежит, а папка ему ногу на грудь поставил и говорит: «Только посмей еще раз обозвать моего сына бездарью!»

— Потрясающе! — Элис даже в ладоши захлопала. — Я эту историю никогда не слышала.

— Может, это нелепо звучит, но надеюсь, что когда у меня будет ребенок и кто-то станет над ним издеваться, я тоже смогу его защитить, как папка меня.

— Красивая мечта, Филипп! — восклицает мама.

— Конечно. — Трейси кивает. — Но может, лучше мечтать, чтобы над твоим ребенком никто не издевался?

Филипп смотрит на нее тяжелым взглядом:

— Не начинай.

— Что не начинать?

— Ты, черт возьми, отлично знаешь, о чем я.

— Я просто сказала, что мечтать не вредно, но планку надо ставить выше.

— Мой отец меня защитил. А я хочу защитить своего сына.

— И заодно научить его, что кулак — допустимый инструмент для разрешения конфликтов?

— Этому его и без меня научат.

— Пара хорошо подобранных слов — и твой бейсбольный тренер наверняка бы устыдился и извинился.

— Ага. Только тогда я не вспоминал бы всю жизнь, как отец за меня постоял, а тебе не удалось бы в очередной раз спустить меня с небес на землю. Короче, мы были бы уже не мы.

Трейси беспомощно моргает и, покраснев, вскакивает с дивана:

— Прости, ты прав. Я поступила бестактно.

— Извинения приняты, — произносит Филипп, глядя в сторону.

— Пойду прогуляюсь и отвечу на звонки.

— Милая, ты ничего дурного не сделала, — говорит Линда ей вслед.

Когда Трейси выходит, Филипп обводит нас застенчивым взглядом.

— Она такая… к ней не сразу привыкнешь…

— Но ты напрасно так приложил ее, да еще при всех, — замечает Линда. — Она тут все-таки гостья.

— А я считаю, Филипп совершенно прав, — вступается мать.

— Что ж, значит, мы не сошлись во мнениях, — говорит Линда.

Мать глядит на нее, сдвинув брови, потом переводит взгляд на меня:

— Ну, Джад? У тебя есть что-нибудь в мою копилку?

Ничего у меня нет, ничегошеньки. Я уже голову сломал, но все, что удалось припомнить, связано не только с отцом, но и со всеми остальными. Я понимаю, что наверняка были какие-то эпизоды, которые касались только нас двоих, но — в памяти ничего не всплывает. Я вижу отца только вместе с кем-то… В частности, рассказ Филиппа сразу напомнил мне, как мы возвращались домой с матчей, в которых играл Пол.

Он был выдающимся питчером, единственным в семье бейсболистом от Бога. По дороге домой папа заново переживал все острые моменты матча и не уставал удивляться, что хоть кто-то из его детей способен его порадовать, а не расстроить. Я тогда только перешел в старшую школу и гордился, что у меня брат-выпускник, да еще известный на всю школу спортсмен. Его величие отбрасывало на меня пусть отраженный, но все-таки свет. Конечно, девчонки на меня из-за этого не вешались, но я, бесталанный брат Пола, был все же в большей чести, чем другие прыщавые салаги с сальными патлами и тощей задницей. Тем не менее поездки домой после матчей я глухо ненавидел. Папин «кадиллак» был вечно завален образцами спорттоваров и обрывками упаковки, а по дну багажника скребли металлические таблички, подготовленные к следующей распродаже. Каждый раз, когда папа тормозил, скрежет из багажника доносился такой, будто там происходит разлом земной коры. Но ужасней всего было сидеть и слушать, как папа, выбравшись из-под своего вечного панциря, на все лады хвалит Пола. Меня он так никогда не хвалил. Венди обычно сидела прямо за папой и дублировала его монолог одними губами, пытаясь меня рассмешить. Филипп ныл, что его вечно сажают на бугор в середину, а не на нормальное сиденье. Мама смотрела в окно и подмурлыкивала песенку, которую передавали по радио-ретро.