Книга Святой самозванец, страница 18 – Дж. Р. Лэнкфорд

В апартаментах Салати извинился и прошел в ванную. Вернувшись, он снял куртку, сел в роскошное кресло и стал смотреть с приятной, немного пьяной улыбкой, как Корал стелит ему постель. При этом она совершала соблазнительные телодвижения, хоть и не слишком демонстративно, потом опустилась на коврик у его кресла.

Салати улыбнулся, и ей показалось, будто он — молчащий киногерой Рудольфо Валентино.

— Вижу, вы осознаете свою эффектную красоту, — заметил он.

Она притворно покраснела.

— Вы и сами неплохо смотритесь.

— И вы полагаете, что я не строго соблюдаю обет безбрачия.

Корал вопросительно выгнула бровь.

— Луис тоже так считает. Вы — его подарок для меня на эту ночь, я счастливчик.

Она взяла его за руку.

— Интересно узнать, почему такой человек, как вы, решил стать священником, Эваристо?

Салати вздохнул.

— Вам кажется, что привлекательность и набожность взаимно исключают друг друга?

Поглаживая его руку, Корал спустила с плеча лямку платья.

— Сделайте мне одолжение, красавица, не снимайте одежду, хотя я уверен, что был бы очарован этим зрелищем. Сегодня ночью я бы предпочел сделать вид, что положение вещей таково, каким должно быть, то есть что я, прелат, не испытываю вожделения, хотя это не так.

Он опустил руку и погладил одну из собак. У них были большие, чувствительные уши, розовые внутри, и стояли торчком, как у тех египетских кошек, статуэтки которых Корал видела в музеях, а шерсть — как у соболей, но такая светлая, что они казались призраками.

— Милые мои, — обратился Салати к ним с большим чувством. Они обе сели прямо.

— Какой они породы? — осторожно спросила она.

«И что ты собираешься с ними делать?»

— Сицилийские борзые.

Корал до сих пор поражало то, что богатые и обладающие властью мужчины без колебаний открываются перед женщинами, которых не знают. Должно быть, все дело в этой среде. Тео создал экстравагантное прибежище для эксклюзивных мошенников, которые никогда не сдают друг друга.

— Я не очень-то люблю собак, — сказала она, разглядывая их.

Эваристо улыбнулся.

— Даже когда они поют?

Он открыл рот и запел григорианский хорал. Обе собаки вытянули шеи вверх и завыли, почти чисто повторяя мелодию.

Корал смотрела в восторге; ей почти хотелось, чтобы он отстегнул свой воротничок, расстегнул штаны и начал действовать так, как следует ожидать от такого соблазнительного мужчины. Потом она решила, что очень порочна, если думает о сексе в присутствии этого мужчины с ангельским лицом, поющего хорал вместе со своими собаками.

Когда он замолчал, она прошептала:

— Я ничего не могу для вас сделать?

— Можете, — ответил он. — Продолжайте оставаться прекрасной. Продолжайте любить, потому что я не могу.

— Я знаю священников, которые могут, — возразила она и соблазнительно поджала губки.

Мгновение он с тоской смотрел на ее рот, потом произнес:

— Я тоже.

Корал рискнула высказать свою догадку насчет него:

— Вам нужна не женщина, да?

Салати только пристально посмотрел на нее и улыбнулся.

Она решила, что он, как и Луис, попал в тиски между своим пенисом и Богом, и не позволяет себе освободиться. Ей стало безмерно жаль красивого кардинала Салати, который снова начал тихо петь вместе с собаками.

Корал почувствовала себя неловко. Она на цыпочках пошла к двери, помахала на прощание рукой и вышла. Вот и не верь разговорам о воздержанности священников. Раньше она никогда с ней не сталкивалась.

Корал нашла Луиса по-прежнему на террасе. Он вручил ей пиво, и она села рядом с ним.

— Итак, что произошло? — спросил он.

Сочтет ли Луис, что она потерпела неудачу? Корал решила превратить все в шутку. Глотнула пива и ответила:

— Больные люди.

Луис повернулся:

— Что он с тобой сделал?

— Абсолютно ничего, ни черта. Он не велел мне раздеваться, потом запел григорианский хорал, а собаки завыли, подпевая ему.

— И это все?

Корал подняла брови.

— Все. Тьфу!

Они молча переглянулись и улыбнулись. Захихикали, потом рассмеялись. Салати не мог их слышать, потому что его комната была звуконепроницаемой, как, впрочем, и все остальные. Смех Луиса подстегнул ее. Ей пришлось поставить свою бутылку с пивом, а Луис зашелся в хохоте, плечи его тряслись. Он согнулся пополам в приступах хохота. Корал соскользнула с шезлонга и покатилась по терракотовым плиткам террасы в своем серебристом платье, содрогаясь от хохота.

— О, господи, он действительно соблюдает обет безбрачия? — задыхался Луис. — Хотел бы я видеть, как он поет с собаками.

Корал ответила, тоже задыхаясь:

— Нет, ты бы не выдержал. Ты бы рассмеялся, и он бы никогда больше не стал с тобой разговаривать! И не было бы никакой реконкисты.

Луис опустился на колени в своем итальянском костюме, держась за бока.

— Ты права!

— Я не думаю, что он хотел, чтобы я туда вернулась. Думаю, он хотел тебя!

Луис перестал смеяться, гневно посмотрел на нее, потом опять расхохотался.

— Люди такие больные. Почему он просто не трахается вместо собачьего песнопения на три голоса? — Корал хотелось продолжать смешить Луиса, чтобы он не принялся анализировать, насколько она полезна ему в общении с Салати. — Люди больные. Они всегда были такими и всегда будут такими.

Она с усилием овладела собой, сбросила с ног туфли и вытянулась во весь рост, опираясь локтями о плитки, как на занятии йогой.

— Но, знаешь, может быть, и нет. Древние египтяне говорили, что первые люди были сделаны не из глины, а из спермы. Это бы все объяснило. Они считали, что Бог мастурбировал и создал жизнь.

Луис продолжал смеяться.

Корал шлепнула его по руке, не совсем понимая, почему он считает Эваристо таким смешным. Они оба совершенно одинаковые.

— Прекрати, или меня стошнит! — сказала она.

Он лег на плитки рядом с ней и уставился в темноту.

— Иногда я жалею, что не родился в Древней Греции.

— Еще лучше — в Древнем Китае, — сказала Корал, понимая желание Луиса. Она почувствовала еще одну возможность укрепить возникшее между ними понимание.

— Почему?

— Тогда любовь между мужчинами не была противозаконной. Ни один китайский бог не говорил, что это плохо. Существует история о том, как возлюбленный императора Аи, Дон Сянь, уснул на одеждах императора. Не желая будить его, император отрезал рукава у дорогой одежды.