Книга Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках, страница 79 – Михаил Одинцов

— Не придумал, а слышу. Запах от тебя идет. Запах есть, а не пьяный. Значит, перегар. Пил вчера, когда летал, наверное.

— Мне фельдшер сегодня утром дал там, в лесу, где Цаплин упал.

— Ну-ну… Почему ты сел, а его одного в воздухе оставил?

— У вас же объяснительная. Там все написано. Зачем вновь спрашивать?

— Это не твое дело. Раз спрашиваю, отвечай. Мне поручено разобраться в причинах и виновниках катастрофы.

— Сели бы оба, если бы не ракеты. Велел садиться, да поздно увидел, а за ним бесполезно было идти. Все равно бы не нашел в этой муре.

— Вот ты говоришь, что командир дивизии тебе вылет разрешил. Я ему звонил и спрашивал о его согласии на прием самолетов, но он это не подтверждает. Говорит, что у него с тобой никакого разговора не было.

— Был. Врет он. Начальник штаба слышал.

— Врет или не врет, еще посмотрим. Только у тебя и того дежурного, на кого ты ссылаешься, как на свидетеля, нет никаких доказательств. Раз так, то поверят начальнику, а не тебе.

— Начальству, да и вам, всегда виднее.

— Конечно… Еще вопросик. Может быть, ты специально Цаплина одного в воздухе оставил?

— Это зачем?

— Как «зачем»? Вдруг поссорились раньше? Враждовать начали. А тут такой случай, рассчитаться можно.

— Дурак ты, хоть и капитан.

— Ну, ты, полегче. Не ты, а я веду следствие. И не задирай. Отвечай, были в ссоре по работе или из-за девочек каких-нибудь?… Ну, как знаешь. Будешь отвечать или нет, а судить тебя трибуналом будут. Так что не ерепенься. Вот приедем, и пойдешь под стражу. А побежишь — пристрелю из твоего же пистолета. Так что подумай…

Капитан сдержал свои слова: сразу привез Осипова на гарнизонную гауптвахту.

Показав начальнику караула свои документы, записал Матвея в журнал учета арестованных.

— В одиночку его посадишь. Он подследственный. Можно сказать — преступник Пойдет под трибунал. Никаких поблажек Смотри, чтоб не сбежал. Караул будет ужинать, покормишь лейтенанта. В сортир с выводным при оружии. Проверить карманы. Все лишнее и ремни забрать. Завтра документы на него будут.

Капитан ушел.

— Товарищ лейтенант! Обыскивать вас не буду. Сами карманы выверните и ремни снимите. Неловко мне это говорить. Но закон! Нарушим его, а тут вдруг нагрянет проверка, тогда и меня рядом с вами посадят по дружбе. С орденами под моим началом никто еще не сидел. Туалет в конце коридора. Можете пройти. Камеру сейчас почистим. Матрац дадим, и отдыхайте. Утро вечера мудренее.

Матвей молча сдал, что было приказано, и так же молча отправился в указанном направлении.

Услышал в себе что-то новое, какую-то искорку смены настроении.

«Что же произошло?… Ушел чванливый энкавэдэшник, полдня нагонявший на меня страх, пытавшийся в чем-то несуществующем плохом меня уличить, поймать, спровоцировать, грозивший все время судом, хотя расследование еще и не проводилось. Не он же решает, отдавать меня под суд или не отдавать. Значит, только уход его облегчил мое душевное состояние… Наверное, так. И сказался еще один момент: старшина увидел во мне и человека, и лейтенанта с орденом. Понимая, что их случайно не дают. Видимо, не все, кто побывал у него под арестом, перед глазами, оказались преступниками. А чаще ошибки служебные, грехи молодости приводят нас сюда, грешных. Потому-то он и отнесся ко мне не по словам капитана, а с позиции своего разумения и понятия жизни. Лет-то ему под тридцать, не петушок-несмышленыш.

Действительно, утро вечера мудренее. В полку, наверное, тоже о чем-то думают, а может, и делают».

Тревожные рассуждения не покидали Матвея. Неопределенность его действенную натуру угнетала. Он то ходил из угла в угол по камере, то садился на топчан в поисках места или положения тела, которые позволяли сосредоточиться, выстроить логику событий и своего поведения. Определение его вины или преступления поддавались одной схеме рассуждений. Изначально, отправной точкой будущего было поведение командира дивизии. Гибель Цаплина и красные ракеты, явившиеся тому причиной, оставались за кадром при определении его будущего.

«Командир полка Наконечный тоже был какое-то время преступником. Но обошлось. В тот период многих арестовывали, но и кое-кого отпускали».

Наконечный никогда и ни с кем в эскадрилье не делился своими мыслями по случившемуся с ним неожиданным походом в тюремную камеру. Узнали летчики об этом случайно. Кто и когда подкинул этот эпизод из биографии командира, осталось тайной. Но, узнав ее, никто не заводил разговор на эту тему. Видно, стихийно, подсознательно поняла молодежь ненужность и опасность таких разговоров.

Матвей, узнав об этом, думал тогда, что если летчик-командир, участвовавший в боях на Халхин-Голе, получивший за это орден Красного Знамени, оказался необоснованно подозреваемым, то обсуждать этот факт не нужно.

Находясь сейчас под замком, он по-новому оценил свое выступление на комсомольском собрании весной сорок первого года, настойчивый интерес к нему работника «Смерша». И с благодарностью вспомнил теперь действия командира, сумевшего увести его от назойливой требовательности и даче письменного объяснения… Командир и война оградили его от возможных опасных последствий.

Оказавшись за решеткой, он вспомнил раскулачивание трудового клана прадеда и деда, с их детьми, невестами, внуками и правнуками. Перед его мысленным взором всплыла эта дикая картина — крик, шум, пыль, тревожный рев скота, плач женской половины раскулачиваемых и угрюмость мужиков; мат и потасовку алчущих в захвате и растаскивании чужого добра.

Только теперь он задумался над своей судьбой с другой, неожиданной для самого себя стороны. Как же он попал в авиацию, с такими сомнительными родственными связями?

Поразмыслив, он нашел, как ему показалось, правильное объяснение: у мамы была другая, по мужу, фамилия. Ее работа, его — на заводе решили вопрос положительно, хотя он и не был комсомольцем. Сам не додумался, а другие не предложили.

Вместо сна его окутывала тревожная дрема. Сновидения и бодрствование перемежались, но калейдоскоп мыслей был постоянно тревожным. Ярко вспомнился июль сорок второго, когда на утреннем солнцепеке зачитывал приказ № 227. Тяжесть обстановки и потери полка по прочтении стали более понятны; предел, к которому подошла страна, определился в его уме однозначно. Вечером они с Шубовым уединились и обсуждали, что же им дальше делать. Говорили долго и решили воевать до победного, вплоть до партизанщины. Сколько ни перебирали факты из жизни и боев полка, не нашли людской вины, кроме Ловкачева и Гарифова. И пришли к выводу, что осуждения и упреки, озвученные в приказе, их полка не касаются. Требования заставляют их воевать лучше. Воевать, не жалея себя.

Вспомнив это, Матвей пытался теперь представить, как 227-й приказ может отразиться на решении его судьбы.

«Командир дивизии уже отрекся от своих слов. И будет защищать себя с настойчивостью. Прав капитан НКВД. Ему поверят. Или уже поверили. Дежурный лейтенант на аэродроме — не авторитет. Тем более что трубку телефонную он у уха не держал.