Книга Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947, страница 127 – Гельмут Бон

И что хорошего в таком социализме для жителей России? В последние годы я постоянно задавал себе этот вопрос.

Теперь снаружи уже не на что было смотреть. Одни только голые поля, на которых лежит снег.

Я ложусь на свои угловые нары и пытаюсь успокоиться.

Я еду домой. В этом нет больше никаких сомнений.

К сожалению, осталось слишком мало настоящих стойких большевиков! Так говорил товарищ лейтенант Михайлов, когда смущенно одергивал свою гимнастерку и, качая головой, добавлял:

— Жалко, что Чехова уже нет в живых!

Антон Чехов был известным русским сатириком, жившим до революции 1905 года.

На переутомленном лице капитана Белорова я видел то же самое, что можно было прочесть на бледных лицах многих представителей советской элиты: «Мы не справимся в одиночку!»

Но ведь страна остается. Эти обширные леса. Поля, разбросанные по холмам, как застывшие волны прилива. Серые деревянные избы. Березы. Скворечники.

И люди тоже остаются. Во всяком случае, пока. Такие доброжелательные и готовые помочь. Такие вспыльчивые и непредсказуемые.

И вот теперь, когда я нахожусь в поезде и еду домой, я меньше чем когда-либо понимаю, как мне относиться к ним.

Но они и сами не знают, что собой представляют и чего хотят. Поэтому у них в Кремле и сидит царь. Этот царь, которого зовут Иосиф Сталин, мудрый Сталин и выдающийся вождь всех народов. Они сами не знают, чего хотят и что должны делать. Поэтому сегодня у них есть план, который должен стать их религией.

А пока мы едем к себе домой.

Мы еще раз получаем суп и кашу.

И еще раз возникает скандал из-за добавки.

Я еще раз исполняю роль активиста и выступаю с докладом, используя материал из московского журнала. Еще раз выходит сводка новостей из «Известий». Но теперь я просто опускаю те места, которые мне не нравятся. Постепенно пора прекращать рассказывать о том, что колхозницы с Алтая послали телеграмму Сталину с выражением преданности, или о том, что самый глубокий колодец в мире выкопал русский.

Мы едем домой. И как было бы прекрасно, если бы мы были сплоченной группой, осознающей свою ответственность за все происходящее.

Но мы военнопленные из Советского Союза. Мы совсем не похожи на обычных пассажиров. В Брест-Литовске (Брест в Белоруссии. — Ред.) нам приходится выгрузить всего лишь двоих с воспалением легких. У нас нет ни одного умершего. И тем не менее никто не радуется.

— Почему люди такие грустные? — спрашивает подполковник, комендант поезда. — Ведь они возвращаются к себе домой. Почему в вагонах никто не поет?

— Люди слишком устали! — объясняют старшие вагонов.

Но они устали не только от поездки. Они устали от многих лет, проведенных в плену. Они стали задумчивыми и потеряли веру, поэтому и не поют.

Когда наш эшелон прибывает в Польшу, мы замечаем, что поля здесь меньше размером, но зато у них ровные края.

Мы отмечаем, что поляки не настроены враждебно к нам, немецким военнопленным.

Мы обнаруживаем, что Варшава теперь мертвый город. (При подавлении Варшавского восстания в 1944 г. немцы полностью разрушили город. При этом было убито около 200 тыс. варшавян. — Ред.)

На целых полчаса поезд задерживается на мосту через Вислу.

Здесь темнеет гораздо позже. Как в древней легенде, внизу грозно несется бурный поток. На фоне темнеющего неба угрожающе торчат балки моста.

В городе не видно ни одного огонька. Как в войну.

Видно, как, согласно строгому уставу, русские солдаты занимаются строевой подготовкой. С длинными винтовками на плече. Над казарменным плацем стоит облако пыли. Раздается сигнал трубы.

— Они выиграли войну, теперь им можно заниматься строевой подготовкой! — говорит кто-то. Так он пытается шутить.

Где-то вдали раздается колокольный звон.

Бывают такие часы, когда хочется помолчать.

Здесь еще осень. А вплоть до Москвы уже лежал снег. Здесь ничто не напоминает о приближающейся зиме.

Я лежу на нарах и размышляю.

Я еще раз повторяю про себя двадцать шесть адресов. Перед пересечением границы в Брест-Литовске (Бресте. — Ред.) я сжег записку, на которой были записаны эти двадцать шесть адресов. Я хорошо запомнил тексты писем для родных и близких, которые мне вручили оставшиеся в лагере военнопленные.

Все письма я тоже сжег. Я не мог рисковать. Ведь меня сняли бы с поезда, если бы узнали, что я пытаюсь тайно провезти письма в Германию.

Возможно, с моей стороны это была излишняя предосторожность. Комендант поезда пока еще никого не отправил назад в лагерь.

Даже того пленного, который продал в Польше соломенный тюфяк. Хотя многие из нас считали, что он заслуживает того, чтобы еще годик провести в России. Особенно когда он начал визжать:

— Я готов ничего больше не есть, только разрешите мне поехать с вами!

Но если бы в случае со мной дело с письмами обострилось, я бы так посмотрел на коменданта поезда, что ему не оставалось бы ничего другого, кроме как доказать мне, что у него есть право снять меня с поезда и отправить назад в лагерь.

Да в этих письмах и не было ничего такого особенного, что я должен был бы передать на словах.

Например, тот камрад, который в предпоследний день шинковал вместе со мной капусту и которого они еще раз послали учиться в школу в Москву, писал: «Моя любимая мамочка, я все еще остаюсь тем, каким был всегда, твоим любящим тебя сыном. И мое отношение к нашему Господу Богу осталось прежним. Не беспокойся понапрасну!»

Здесь отсутствовала мотивировка. Это письмо не было и особенно остроумным. И если его прочтет посторонний человек, то может истолковать его как ему хочется. Но для родных дома в Германии такие письма очень важны.

Прежде чем въехать в Германию, мы упаковали все свои вещи.

Потом комендант поезда приказал, чтобы мы прямо из вагонов выбросили вату из тюфяков и подушек.

— И не жалко им выбрасывать в грязь прекрасный хлопок?! — удивлялись многие из нас.

— Да бросьте вы, он только на вид такой красивый. У него такие короткие концы, что он ни на что больше не годится! — говорили другие.

В некоторых вагонах уже начали выбрасывать из тюфяков и подушек вату. Белые хлопья летали вдоль состава, и создавалось впечатление, что пошел густой снег.

— Какое свинство, весь участок дороги будет надолго загажен! — громко возмущались многие из нас.

В нашем вагоне мы решили, что выбросим вату в какую-нибудь канаву на ближайшей остановке. Но поезд шел без остановок.

Те вагоны, из которых не выбрасывали вату, получили от коменданта поезда замечание.