Книга Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947, страница 71 – Гельмут Бон

Тогда получается, что война против Советского Союза была единственной возможностью что-то изменить, думаю я. Но я ничего не говорю по этому поводу. Я лишь смотрю на шагающего рядом со мной пожилого мужчину маленького роста, который с каждой минутой горячится все больше и больше.

Мужчина маленького роста в советской военной форме. В форме НКВД с красными погонами.

Он на целое поколение старше меня.

Он еврей.

Он гражданин Советского Союза.

«Должны ли мы организовать что-либо совместными усилиями?» — прикидываю я.

Ведь первоначально я пошел в актив только потому, что надеялся добиться для себя определенных преимуществ. Преимуществ?

Я имею в виду некоторые гарантии от голодной смерти, от гибели на торфоразработках! Шаткую надежду на возвращение домой в первых рядах.

Но после того, как с помощью этого Ларсена я оказался в активе, все в большей и большей степени обнаруживалось, что это важное политическое задание, которое все сильнее увлекало меня. Я призван был следить за тем, чтобы порядочные парни по простоте душевной избегали «фашистских высказываний».

Я призван был распознать, что большевизм действительно является врагом человечества.

Но я всеми силами отбиваюсь от этих обязанностей. Я отношусь к тем, кто никогда не был сторонником большевиков. Если эмигранты разочаровались в своем советском рае, то какое дело до этого нам, немцам?!

Я мог бы подумать: «Выходит, что я поступил правильно, когда не стал надевать русскую военную форму, а все еще продолжаю носить немецкую, хоть и составленную из предметов одежды, относящейся к разным родам войск».

Но я не делаю этого. Я не собираюсь утверждать, что всегда знал, что представляет собой советский строй. Лекарством от большевизма является не фашизм и не капитализм.

Мы выходим на дорогу, которая взбегает на вершину холма.

Ларсен еще раз оглядывается.

Перед нами лежит Осташков, город с множеством церквей и монастырей, со старинным собором, рядом с которым находится наш лагерь.

Тут же и кожевенный завод, на котором прежде выделывалась лучшая юфтевая кожа во всей Российской империи.

Перед нашим взором раскинулось озеро со своими более ста шестидесятью островами, многочисленными бухтами и коварными мелями.

А позади него вдали виднелись холмы Валдайской возвышенности с лугами и лесами.

На холмах патриархально возвышались бывшие помещичьи усадьбы, окруженные кирпичными заборами. Крестьянские хибарки, притулившиеся в их тени, походили на пасущееся стадо серых овец.

Вдали виднелось одинокое дерево.

Это Россия. Вечная Россия.

Не Советский Союз, как называют эту страну большевики.

— Я хотел бы позже еще раз увидеть все это! — обращаюсь я к Ларсену.

Россия прекрасна. Я не испытываю к ней ненависти, хотя нигде я столько не голодал, нигде столько не страдал, как на ее полях сражений, в ее лагерях, на ужасных российских дорогах.

Я не могу просто так уехать отсюда и позже всем рассказывать: «Я был в огромной стране, где царят голод, песня о Стеньке Разине и большевики».

Если мы не займем твердую позицию, то Россия придет к нам.

И она придет не в образе матушки, которая утирает слезы передником, когда мимо гонят колонну оборванных и замерзших пленных, и которая причитает при этом: «Как же они, бедненькие, страдают! Как страдают!»

Когда Россия придет к нам, то на ней будет форма НКВД. Когда она придет? Да она уже там!

Поэтому я соглашаюсь с Ларсеном, когда он называет большевизм сегодняшним мировым врагом номер один. Конечно, над свободой достаточно глумились во все времена. Но только те умеют действительно ценить свободу, кто потерял ее.

— Я не могу откровенно поговорить даже со своей женой без того, чтобы не вызвать у них подозрения! — сокрушается Ларсен. — Недавно в подвал под нашей комнатой посадили шпика. Он просидел там на корточках всю ночь, чтобы подслушать, о чем я разговариваю со своей женой. Но если мы с женой выходим на улицу прогуляться, у них тотчас возникают вопросы: почему они гуляют вместе? о чем они разговаривают? Они могут замышлять только контрреволюцию, раз хотят остаться одни, когда что-то обсуждают!

— Возможно, вы видите все в таком мрачном свете только потому, что слишком привыкли к условиям жизни в Германии! — пытаюсь я успокоить Ларсена.

У меня возникает такое чувство, что я должен предостеречь его от необдуманных поступков, поскольку, охваченный ненавистью, он постоянно повторяет:

— Нельзя же переходить границы разумного!

Когда перед нами появляется главный лагерь с серым домом казарменного типа, Ларсен подает мне руку. Подавать мне руку ему тоже запрещено. Он гражданин Советского Союза, а я военнопленный. Но тем не менее он подает мне руку:

— Как у вас сейчас дела?

Когда я шагаю в одиночестве назад, то чувствую огромное облегчение, и в то же время меня охватывает тревога. Если они угробят Ларсена, то прикажут арестовать всех, кого он рекомендовал в антифашистский актив. Но разве возможна жизнь без риска!

Я чувствую, что меня удостоил доверия человек, который уже много повидал на своем веку.

Я чувствую, что моя жизнь вновь приобретает смысл.

Я намереваюсь еще многому научиться в жизни, и никогда не вешать голову, и не печалиться из-за того, что мне в известной степени приходится все еще ждать перед вратами жизни. Конечно, меня очень угнетает то, что два года тому назад я покинул жену, так и не выяснив, любим ли мы еще друг друга или уже нет.

Наверняка она часто думает обо мне. Так же как и я о ней. Но я продолжаю носить рваный голубой пуловер, который был таким красивым, когда она связала его, будучи еще невестой, только потому, что не хочу обидеть преданную душу.

Конечно, я люблю свою жену. Несмотря ни на что.

Но я знаю, что сейчас моя голова забита другим. Тем, о чем Ларсен рассказал мне сегодня.

Я иду вдоль полотна узкоколейки и не могу нарадоваться на свои сапоги. Я радуюсь тому, как приятно пахнет сено на заливных лугах вдоль берега озера. Я радуюсь крестьянину, идущему мне навстречу.

— Здравствуйте! — приветствую я его.

— Здравствуйте! — говорит он в ответ.

Вдоль берега озера по направлению к городу идет девушка. Свои туфли на высоких каблуках она перекинула через плечо. Она наденет эти красивые туфли с блестящими пряжками и высокими каблуками только перед самым входом в город.

Это одна из миллионов русских девушек, которые следят за собой. Она наполовину крестьянка, наполовину горожанка. Девушка с грацией благородной лани.

— Здравствуйте! — говорю я, глядя ей в лицо.