Книга Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947, страница 80 – Гельмут Бон

Мартин и Курт, мои старые знакомые, тоже ехали вместе со мной. А также Карл. Не упустил случая поехать вместе с нами и Фридель Каубиш, главный доносчик.

— Интересно, — сказал Мартин, — воспользуется ли он этой возможностью, чтобы освободиться от Борисова и всех этих подлостей?

Вместе с Гансом, единственным из моих ближайших друзей, кто оставался в Осташкове, я прикидываю, кого еще из городского лагеря можно было бы рекомендовать в эту группу.

— Вилли Кайзер! — предлагает Ганс.

— Согласен, он порядочный человек, — говорю я, и мы вносим его в список.

— А как насчет Герберта? — спрашиваю я, так как высоко ценю его за волевой характер.

— Нет, в данном случае мы ничего не можем сделать! — с сожалением говорит Ганс.

— Да, да, я сам знаю! — Я знаю, что Кубин подозревает Герберта в том, что он фашист.

— Ну а как насчет самого Кубина?! — завожу я разговор об этом подонке. — Мы должны в любом случае включить его в список. Будет подозрительно, если мы не предложим политотделу и кандидатуру Кубина!

— Таким образом я смогу избавиться от него! — соглашается Ганс.

— Да, зато нам в школе он доставит еще немало хлопот! — сокрушаюсь я.

Но кандидатуру Кубина отклонил представитель второго отдела, который в нашем присутствии просматривал список кандидатов на поездку в антифашистскую школу.

— Кубин? — переспрашивает сотрудник НКВД, мелкая сошка с испуганно бегающими лживыми глазками. — Кубин нике гут.

— Но ведь Кубин… — Ганс не считает целесообразным заканчивать свою мысль в присутствии сотрудника НКВД: «главный доносчик в городском лагере, то есть заслуженный антифашист».

— Я знать, я знать! — говорит представитель НКВД на своем ломаном немецком. — Кубин и подобные ему люди быть хорошо для клевета. Но школа в Москва — это есть нечто совсем другое!

Слава богу! Кубина вычеркнули. Это было хорошим знаком.

Когда я принимал список из рук сотрудника НКВД, по рукаву моей меховой жилетки пробежала вошь.

— О, что это есть? Вы иметь вошь? — ужаснулся тот.

Ганс тоже возмутился.

— В нашем лагере полно вшей! — попытался оправдать я маленькое насекомое на рукаве связанного с массами активиста. — Мы, впрочем, уже неоднократно докладывали об этом руководству!

Ганс чувствовал себя оскорбленным. Надо же было такому случиться, что вошь пробежала по рукаву его подчиненного именно в тот момент, когда он принимал список, и сотрудник НКВД не мог не заметить это зловредное насекомое. У Ганса был такой вид, словно у дьявола, у которого во время приема на Олимпе маленькая ведьмочка из его свиты повела себя неподобающе и начала вилять задом.

Мне надо было обязательно попрощаться с Гансом. Мы стоим с ним в отсеке барака, который Вилли Кайзер искусно оформил в последние дни перед отъездом в школу. Здесь будет лагерный клуб. В угол надо будет поставить книжный шкаф для библиотечных книг. Расставить по всей комнате столы и скамьи, а перед ними должна стоять трибуна.

Нам пришлось приложить немало сил, чтобы получить разрешение на то, чтобы устроить здесь клуб. Когда я прощаюсь с Гансом, у меня возникает такое чувство, словно я уезжаю из родного дома.

— Увидимся ли мы с тобой еще когда-нибудь? — говорит Ганс.

— Но тогда только не в плену!

— Я хочу снова вернуться к своей профессии! — говорит Ганс. — Продажа сельскохозяйственной техники. Я многому научился в плену. Лучше узнал людей. Многое понял в политике. Правда, теперь я не сторонник коммунизма.

— А я пока не знаю! — честно признаюсь я Гансу, которому помогал в его работе как старосте актива и который за это предоставлял мне определенную свободу и гарантировал хоть какую-то безопасность. — Я еще точно не знаю, за коммунизм ли я. То, что я до сих пор видел в России, это плохо. Но сейчас я поеду в антифашистскую школу и готов выслушать их доводы.

В городском лагере ходит слух, что поезд повезет нас не в школу в Москву, а прямо в Германию. Якобы чтобы не вызывать волнения в лагере, эту отправку пленных домой замаскировали под отправку на учебу в московскую антифашистскую школу.

Утром в день отправки лейтенант Лысенко собирает нас в комнате старосты лагеря. Он обращается ко мне:

— Руководство лагеря оказывает вам доверие, и вы поедете на родину вместе с этой группой военнопленных в качестве активиста. Вы отвечаете за дисциплину и политическую агитацию. Не только здесь, но и позже в Германии…

Неужели мне послышалось «поедете на родину», но разве фрау Ларсен была неверно информирована?

Глаза Старого Фрица смотрят из-под сросшихся бровей, как всегда, серьезно.

— Вам следует рассказывать только то, что соответствует истине!

Некоторые товарищи, которые стоят позади меня, от радости щиплют меня за руки, которые я скрестил за спиной. Я принимаю позу, соответствующую торжественному моменту:

— Я благодарю также и от имени своих товарищей за то большое доверие, которое руководство лагеря оказывает нам. Мы будем всегда выступать за правду!

— С этого момента рассматривайте себя не как военнопленных, а как товарищей, которые находятся в Советском Союзе в гостях! — заканчивает свою речь лейтенант Лысенко, и ордена на его груди позвякивают в такт. Царит настроение как на встрече старых друзей.

Однако, прежде чем мы миновали ворота, где Адмирал на большой скорости резко разворачивает машину с хлебом, дежурный изъявляет желание обыскать нас в своей будке.

Я устраиваю скандал, когда он хочет отобрать у одного из наших пару носков, которые тот положил в вещевой мешок.

— Этого только не хватало: сначала торжественные речи, а потом обыск!

Русский, который сопровождает нас, нескольких избранных, на пути в лесной лагерь, не вооружен. Он не конвоир, а только лишь сопровождающий.

— Ясно, вы едете домой! — кричат пленные, работающие на стройке.

— У тебя есть мой адрес? — кричат они.

Я иду по этой дороге в последний раз.

Наши пленные привели в порядок мостовую на этой тихой улице.

Запишут ли они, наконец, правильно проценты на выдачу хлеба бригаде, которая работает на строительстве нового корпуса больницы?

Восемь дней тому назад в этом доме пьяный перерезал бритвой горло своей жене и четверым детям.

Мы переходим через железнодорожную насыпь в том месте, где на одном из рельсов видны три переплетенных между собой кольца и написано по-немецки слово «Крупп». Этот рельс из того же самого города, что и я, всегда думал я, когда проходил мимо.

И этот рельс я тоже никогда не забуду.

В лесном лагере они лучше знали, как обстоят дела.