Онлайн книга «Оренбургский владыка»
|
— Поторапливайтесь, ребята, поторапливайтесь!.. Едва достигли своего берега, как из густоты кустов вывалился казачий наряд, пловцов подхватили под мышки и потащили в глубину леса: — Здесь опасно, задерживаться нельзя… Пошли, пошли! Господин Дутов уже заждался вас. — А где его высокоблагородие? — спросил калмык. — Доложиться ведь надо. — Сидит в двух километрах отсюда, выше по течению… — Это так нас отнесло?! — неприятно удивился Бомбеев. — Ничего себе теченьице! Как на Яике… Пленный оказался ценным собеседником, достойным — рассказал о всех новинках, вводимых в германской армии; Бембеев, Еремеев и Удалов были за поимку важного пленника представлены к Георгиевским крестам, и вскоре Дутов перед строем пешей команды вручил их бравым разведчикам. — Трое храбрецов совершили вылазку, не сделав ни одного выстрела, — сказал Дутов. — Урон германцам нанесен такой, будто на ту сторону сходил весь наш пеший эскадрон. Вот как надо воевать! — Дутов взметнул над собой кулак, потряс им. Над строем летали стремительные, будто пули, шмели, пахло цветущей сиренью и медом, воздух был чист и плотен. — Через несколько дней нам предстоит идти в наступление, — сказал Дутов, — готовьтесь к нему, казаки. Войну эту во имя государя нашего, России и православной веры мы выиграем. Он прошелся вдоль строя, остановился около Климова, вытянувшегося с застывшим лицом, оглядел его, остался доволен, передвинулся вдоль строя дальше, вновь остановился. Вторично взметнул над собой кулак и рубанул им воздух: — Обязательно выиграем! Ночь двадцать восьмого мая шестнадцатого года была темной, глухой, в ней вязли все звуки. С неба сыпался мелкий противный дождь, шуршал неприятно, опускаясь в траву, на листву деревьев, собираясь в воронках, в кузовах разбитых пароконок, в торчащих на попа медных артиллерийских гильзах на бывших позициях, пропитывал насквозь одежду. Казаки матерились. Готовность номер один была объявлена еще вечером. Еремеев достал свой сидор [10] , развязал веревку, заглянул внутрь. Скарб у него, как, собственно, и у всех казаков, был простой — пара чистого белья на случай, если где-нибудь удастся принять баньку, запасные портянки, иконка Богородицы, ложка с вилкой, полотенце и разная исходная мелочь от иголки с нитками до мятого, видавшего виды котелка, завернутого в немецкую газету. Такой же немудреный скарб был и у Удалова. Правда, кроме иконки у него еще имелся молитвенник. — А у тебя, Африкан, иконы есть? — спросил Еремеев у калмыка. Удалов запоздало придавил сапогом ногу Еремеева: — Ты чего это, Еремей? Он же — другой веры. — Я — некрещеный, — просто ответил калмык. — Так давай мы тебя… это самое… окрестим. Сапожник вновь надавил на ногу Еремеева, тот отмахнулся от него, будто от комара: — Не мешай! — Ты чего затеял? Сейчас оскорбленный Африкан схватится за пику и проткнет тебя насквозь. — А чего, окреститься — это дело хорошее, — неожиданно произнес Бембеев, — среди калмыков тоже есть крещеные… — Вот видишь, — назидательно проговорил Еремеев, отодвигаясь от приятеля. — Только с этим делом спешить не надо, — проговорил Бембеев, — закончится наступление — можно будет и окреститься. — А у калмыков какая вера? — Удалов хитро сощурил глаза. — Мусульманская? — Нет, — Бембеев качнул головой. — Мы — буддисты. О таковых Удалов даже не слышал. Поинтересовался: — Это кто такие будут? Калмык махнул рукой: — Потом расскажу, — он придвинул к себе аккуратно сшитый, с двойным дном сидор, заглянул внутрь, имущества у него было еще меньше, чем у Еремеева. — Это правда, что вы, русские, перед тем, как пойти в атаку, надеваете чистое белье? — Правда, — Еремеев достал из сидора чистую рубаху, — умирать положено в чистом. Самое последнее дело — положить человека в землю в грязном белье. — А еще хуже — не перекрестить его знамением и не прочитать напоследок молитву, — добавил Удалов. Тихо было в русском стане, у костров. Люди, готовясь к переправе через Прут, прощались со своим прошлым, с тем, что никогда уже не вернется, шевелили губами, немо творя молитвы, и поглядывали в быстро темнеющее небо. Кто-то запел песню про казачью долю, песню подхватили, но долго она не продержалась, угасла… Ночную переправу русских через Прут немцы засекли. Вначале загавкал один пулемет, потом к нему присоединился второй, пули густо посыпались в воду. Затем на германском берегу рявкнуло орудие. За ним другое. Раньше орудия на этом участке фронта замечены не были, они стояли выше по течению Прута в специально вырытых капонирах [11] . Недалеко от Дутова, плывущего вместе со своей пешей командой, в воду всадился снаряд, волна накрыла войскового старшину с головой, поволокла в опасно пузырящуюся глубину, Дутов задергался, замолотил руками, стараясь вырваться из жадного зева, засасывающего его, захрипел, глотая воду, давясь ею и собственным хрипом, — холодный страх сдавил Дутову грудь. Он заработал руками проворнее, вкладывая в судорожные движения последние силы. Наконец зев ослаб, Дутов вынырнул на поверхность и вцепился руками в бревно, потерявшее своего хозяина. Рядом плыл плот с короткоствольной пушчонкой, установленной на железный лафет. Около пушчонки горбился, оберегаясь от чужих осколков, орудийный расчет — трое худых солдат, бородатых, очень похожих на неуклюжих птиц, вылупившихся из одного гнезда: коротенький щиток орудия не мог прикрыть всех их, и артиллеристы покорились своей судьбе — что будет с ними, то и будет… Над головами людей, в воздухе, вновь раздался шелестящий, с коротким подвывом звук, и в воду лег еще один снаряд, взбугрил высокую крутую волну. Она накренила плот с гордой пушчонкой и та медленно поползла с плота в воду. Один из сгорбленных артиллеристов застонал и сполз под колеса пушчонки, двое других вцепились руками в колеса, засипели, стиснув зубы и тряся мокрыми головами, удерживая орудие на плоту. Хорошо, лафет пушчонки был привязан проволокой к бревнам, орудие хлебнуло стволом воды, и плот выпрямился… Раненый пушкарь растянулся на плоту под колесами. Один из артиллеристов склонился над ним: — Микола, куда тебя ранило? Куда, а? — монотонно забормотал он, приподнял голову раненого, сунул под нее смятую мокрую фуражку. Микола молчал — металл перебил в его организме какую-то важную жилу, — и человек стремительно слабел. |