Книга Оренбургский владыка, страница 8 – Валерий Поволяев

Еремеев подбил пальцем свои висячие усы, зацепился глазами за жаворонка, висевшего в небе, послушал его призывную песню и проговорил недовольно:

— Пора-то пора, да только бюргеры здешние не дураки — хлеб они все же посеют, а есть его будем мы.

— Откуда знаешь? — прищурил глаз сапожник Удалов. — Мы к той поре знаешь, где можем очутиться? За Кудыкиной горой — около Парижа.

— Ну, если не мы, то наши земляки, которые сменят нас.

Что, разве не так? А ты — Париж…

Сапожник, продолжая щурить один глаз, в смешную трубочку сложил губы, оттопырил их и издал короткий громкий свист:

— Так-то оно так, но может, и не так.

— Как карты лягут, так оно и будет, — убежденно проговорил Еремеев.

— Какие карты?

— Жизненные. Которые разыгрывают в штабе армии.

Еремеев отвернулся от Удалова, снова стрельнул острым взглядом в небо, нашел там жаворонка, послушал звонкую, далеко слышную песню.

— Хорошо, стервец, поет.

— Профессор!

Через несколько минут около казаков появился Климов — затянутый в ремни, с тонкой талией, с подбородком, выбритым до синевы.

— Готовьтесь! — предупредил он. — Сегодня ночью пойдете к немцам. Надо взять пленного.

Еремеев вытянулся, руки прижал к бедрам:

— Вдвоем прикажете идти, ваше благородие? Или с нами пойдет кто-то еще?

— Туземец пойдет. Ну, этот самый… — Климов пощелкал пальцами. — Ну, этот самый… — он вновь пощелкал пальцами.

— Калмык, что ли?

— Во-во.

— Калмык — это хорошо, ваше благородие. В драке умеет толково действовать.

— Драка там не нужна — Климов недовольно наморщил лоб. — Плавать умеете?

— Умеем, — поспешно отозвался сапожник.

— А вы, Еремеев? — Климов перевел строгий взгляд на второго казака.

— Доводилось, ваше благородие, — неопределенно отозвался тот, отвел глаза в сторону.

Климова удовлетворил и неопределенный ответ.

— Готовьтесь! — сказал он. — Провожать на тот берег вас будет сам Дутов.

День тянулся долго, конца ему не было — никак не хотел уступать место ночи — в глубоком розовом небе возникали белые теплые всполохи, от них отделялись, во все стороны разлетались светлые перья, висели в воздухе, потом рассеивались нехотя, оставляя в душе сложное печальное чувство.

— Земля тоскует, — глядя на эти долго не исчезающие перья, взялся за старое Еремеев, — по плугу тоскует, по зерну, по рукам человеческим, по навозу… И небо тоскует, видите?

Вместе с Удаловым и Бембеевым он пробирался сырой ложбинкой к Пруту. Пока достигли воды — промокли. Казаки, ступая так, чтобы над головой не шевельнулась ни одна ветка, одолели кусты и очутились у самой воды.

Вода в реке была темная, на середине, в течении, крутилось несколько воронок, жерла их смыкались друг с другом, рождали вихри. Брызги столбом поднимались, затем осыпались горохом в быстрое течение, взбивали рябь, подобно горячей шрапнели. От реки тянуло холодом. Стынь прошибала насквозь, казалось, что она может навсегда осесть в теле, в костях, в мышцах, застрять там, наградить живые души хворью.

Еремеев не выдержал, ознобно передернул плечами и выругался. Бембеев лежал рядом с ним, — покосился и неодобрительно покачал головой — тихо, мол, потом вновь прижал ко лбу ладонь и продолжил осмотр противоположного берега.

— Ну, чего? — поинтересовался у него шепотом Удалов. — Чего выглядел?

— Чего надо, то и выглядел, — также шепотом отозвался калмык. — Видишь, справа над кустами вьется дымок?

— Ну? — Удалов вгляделся в прозрачный, едва приметный хвост дыма, поднимающегося над неровной темной грядой. — Дым как дым.

— Не скажи. Немцы там оборудовали огневую точку. Пулемет у них там.

— Откуда знаешь? — недоверчивой сипотцой спросил Удалов.

— Ты учись, Удалов, простым истинам, покуда я жив, — сказал калмык. — Справа тоже находится пулеметная точка. Видишь сухие кусты?

— Ну?

— Там у немаков стоит станковый пулемет на треноге. Чикаться эти ребята в рогатых касках не будут, чуть что — тут же возьмут на мушку.

— Это что же, выходит, что на этом участке переправляться через реку нельзя?

— Совсем наоборот. Только тут и можно… Немцы никогда не подумают, что мы здесь осмелимся залезть в воду. Прямо под пулеметными дулами… А мы залезем.

— Не накроют они нас?

— Не накроют, — уверенно проговорил калмык. — Как думаешь, Еремей?

— Не должны, — Еремеев не сдержался, поежился. — Да и в темноте накрыть не так-то просто. Мы в темноте — люди-невидимки… Таких приборов, чтобы обнаружить невидимку не изобрели. Меня другое беспокоит… — Еремеев содрогнулся, будто холодная речная сырость просочилась ему за воротник.

— Беспокоит? — калмык остановил взгляд на едва приметной тропке, выходящей на противоположном берегу из кустов к воде, по ней немцы спускались за водой. — Чего беспокоит?

— Да вот… — Еремеев смущенно поднес ко рту кулак, покашлял в него едва слышно, — то, что я плаваю не очень…

— Вот те раз! Как не очень? — калмык воззрился на Еремея. — Как топор?

— На воде я держаться научился, а вот дальше… Дальше дело пока не продвинулось.

— «Не продвинулось», — передразнил его калмык, сорвал травинку, росшую перед носом, покусал ее зубами. — На тот берег можно только вплавь переправиться… В общем, понятно, что нам надо либо плотик готовить, либо бревна резать. Может, тебе, Еремей, отказаться от вылазки?

— Да ты чего, земеля! [5] — Еремеев недовольно насупился.

Калмык выплюнул травинку, отполз назад и привстал в кустах:

— Все, мужики, уходим!

Напарники его, стараясь не шебуршать ветками кустов, отползли назад. Добравшись до ложбины, поднялись в рост, отряхнулись.

— Здесь лесок один есть, его немаки малость снарядами покрошили, — калмык ткнул пальцем в сторону, — надо бы перевернуть сушняк, выбрать себе кое-что. При переправе всякое полено может сгодиться…

— Особенно мне, — благодарно проговорил Еремеев. — Спасибо, друг.

Лесок находился недалеко. Несколько снарядов, угодивших в него, завалили десятка три деревьев, оставив среди стволов просеку. Калмык оглядел поваленные стволы, почесал шею:

— Без пилы или хотя бы без пары топоров нам не обойтись.

— Это мы добудем, — уверенно отозвался Удалов, — у меня кое-что есть на примете.

— Действуй! — блеснул чистыми белыми зубами калмык.