Онлайн книга «Штрафбат смертников. За НЕправое дело»
|
— А где тебя искать в случае чего? — У Тани. Тартюхин усмехнулся и прицокнул языком. Сергей свирепо взглянул на него, но промолчал. Выбравшись из кустов, он зябко поежился и похлопал себя по бокам, чтобы согреться. Небо над лесом едва заметно светлело — занималось утро. Сергей шел по дороге. Дойдя до воронки, он на секунду задержался и, окинув огромную яму взором, пожал плечами: — Не вышло! Ну ничего, в следующий раз определенно выйдет! И торопливо зашагал в сторону Бабиничей. По полю тащились грубо сколоченные сани. Федя, сержант Красной Армии под видом нищего крестьянина, помахал ему рукой. — Что нового? — Никаких новостей, товарищ старший лейтенант. — Давай прямо в Оршу. В Бабиничи заезжать не будем. По пути к Днепру им не попалось ни одного немецкого солдата. Сергей улыбнулся про себя. — Эти просторы — их погибель, — медленно произнес он. — Ну как, скажи мне, как несчастное суденышко, жалкая скорлупка может считать открытый океан своей вотчиной? В Бабиничах обер–лейтенант Вернер не поверил глазам — сюда пожаловал Фриц Беферн собственной персоной. Этот визит воспринимался как явление из другого мира. Вернер в этот момент еще лежал в постели. — Доброе утро, герр Вернер! — приветствовал его нежданный гость, лихо щелкнув каблуками. Вернер, взглянув на часы, убедился, что стрелки показывают четыре утра. — Здравия желаю! — упавшим голосом ответил он, гадая, какого черта понадобилось этому проныре здесь, да еще ни свет ни заря. Накинув мундир, Вернер провел ладонью по взъерошенным волосам. — Я здесь по службе. Как представитель командира батальона. Осмотреть, как обстоят дела на вашем участке, — подчеркнуто официальным тоном сообщил Беферн. — Милости просим. Вернер поднялся: — Время, надо сказать, вы выбрали для этого самое подходящее… На час ночи у нас было трое убитых и семеро раненых. Сколько их на данный момент, сказать пока не могу — не знаю. — Партизаны? — Нет, на этот раз не они. Если бы партизаны, я бы уже… Вернер недоговорил. Усмехнувшись, он уселся на постели, взял в руки дымящуюся чашку с чаем. — Теперь это были уже регулярные войска. Мои люди задействованы на оборудовании позиций на участке шириной 12 километров, причем в зоне видимости противника. Иногда наша активность начинает действовать русским на нервы, вот они и наносят нам шумные визиты. Чтобы лишний раз напомнить нам — мол, вы не особенно зарывайтесь — мы пока что здесь, неподалеку. — Да, все это весьма неприятно. Беферн, усевшись, огляделся: — У вас есть карта? Должна быть, и с нанесенным на нее вверенным вам участком. — Да–да, конечно, карта у меня есть. Только к чему она? Давайте сейчас выйдем на свежий воздух, и вы собственными глазами осмотрите все. Уже светает, впрочем, здесь и не темнеет–то по–настоящему. — Вы говорите — в зоне видимости противника? — помедлив, переспросил Беферн. — Ну а что, собственно, такого? Мои люди работают, мы с вами спокойно можем взглянуть на них, — ответил Вернер. — Не забывайте — все они законно приговорены к пребыванию в штрафном батальоне. — А мы с вами, будучи офицерами, обязаны служить им примером, — невозмутимо произнес Вернер. Беферн бросил искоса взгляд на руки Вернера: — Хорошо, идемте! Позже они, чуть отойдя за Бабиничи, оглядели в бинокли линию обороны русских и рывших окопы солдат штрафбата. Все они были в русских шинелях и шапках, снятых с погибших русских. Эти серые шинели были в 999–м штрафном батальоне в большом почете — теплые, не продуваемые морозным ветром. Вернер воздержался от визита к уже прорытым траншеям будущей тыловой позиции. Не следовало лишний раз привлекать внимание русских артиллеристов и провоцировать противника. И дело, разумеется, было не в драгоценной особе Беферна, просто лишние потери в роте были явно ни к чему. — И какова ежедневная норма выработки? — спросил Беферн, опуская бинокль. — Как и предусмотрено распоряжением свыше. Обер–лейтенант Вернер поднял воротник шинели. Холод проникал через тонкую ткань, добираясь до самых костей. — А у Обермайера? — Как я полагаю, та же. Ему еще тяжелее приходится. У него по фронту русские минометчики, кроме того, его участок в зоне обстрела полевой артиллерии русских. У них там целый дивизион. И, надо сказать, они в полной мере используют свои преимущества. Не упускают возможности поддать ему жару… Обер–лейтенант Беферн удовлетворенным взором окинул бескрайнее заснеженное поле. Фронт! Какое же все–таки непередаваемое чувство — ты на фронте! Ты — солдат фюрера! Защитник Германии от нашествия азиатов! Откуда было знать этому зеленому, восторженному офицерику, что ему оставались считаные дни быть солдатом фюрера. Разве мог он догадываться, что в последние мгновения жизни он будет думать не о своем фюрере, не о Германии, не о воинской славе и не о наградах, а о матери — женщине, всегда представлявшейся ему старомодной мещанкой, которая, к его великому огорчению и злости, мало что могла понять в высоких идеалах своих мужа и сына… Юлия Дойчман писала: «Мой дорогой и любимый Эрнст! Пишу тебе уже пятое письмо. Уже пятое по счету из тех, которые я так и не брошу в почтовый ящик. Мечтательные девчонки в молодости пишут дневники. Если их спросить почему, они утверждают, что, дескать, пишут для себя, мол, им так нравится, и все. Те, которые чуть поумнее, говорят, что это помогает им обрести стройность мысли. Но всех их объединяет одно — вести дневник для них самоцель. Однако на деле выходит так, что каждая их строчка посвящена кому–то. Не конкретному мужчине или юноше, а некоему принцу, появления которого они ждут — вот настанет день, и придет он, единственный, который возьмет меня за руку и поведет туда, где плещет волнами океан любви… Я уже не молоденькая девушка и не жду принца на белом коне, как это случается в 16–17 лет. Никаких принцев нет в природе. Но есть одно, что меня роднит с той, семнадцатилетней Юлией: сердце мое наполняют любовь и ожидание. Ты — мой принц, и эти письма к тебе — мой дневник. Если говорить откровенно, ты временами был весьма невнимательным, рассеянным принцем, на которого нередко нападало дурное настроение, иногда ворчливым брюзгой, иногда ершистым, и я не верю, что ты когда–нибудь станешь другим. Но что стоила бы любовь, если бы мы не любили человека просто так? Независимо от его слабостей и добродетелей? Ты всегда считал меня уверенной в себе, энергичной. Боюсь, иногда даже синим чулком. Вероятно, не без оснований. Но теперь, теперь я уже не та. Теперь я беспомощная, истосковавшаяся, боязливая, мне внушает страх и настоящее, и будущее, как ближайшее, так и отдаленное… |