Книга Уничтожить Париж, страница 30 – Свен Хассель

Малыш вставлял ленту за лентой. Пулемет раскалился, мои легкие заполнились едким дымом. Страх давно исчез, я выполнял привычное, обыденное дело и едва замечал общий ход боя. Пошел мелкий дождь, но теперь он был приятным, освежающим.

Первую атаку мы отразили. Я подумал: неужели эти идиоты не знают, что для уничтожения пулеметного гнезда нужна артиллерия, а не пехотинцы с винтовками и гранатами? Они были более упрямыми, более настойчивыми, чем русские, эти безумные шотландцы, но у нас выдался час отдыха перед тем, как они снова пошли на нас.

— Почему они не шлют бомбардировщики? — спросил Малыш.

— Черт его знает, — ответил я. — Может быть, они хотят получить Крест Виктории [68] . Не хотят делить славу ни с кем.

— Кому нужна слава? — презрительно усмехнулся он.

В назначенное время мы, по приказу майора Хинки, начали бесшумно отходить. К счастью, стояло затишье, противник притаился и зализывал раны; мы старались, чтобы они не догадывались о нашем отходе. Нам меньше всего хотелось, чтобы орда обезумевших шотландцев ринулась за нами и настигла нас в ту минуту, когда мы особенно уязвимы и почти беззащитны. Группа саперов с нетерпением поджидала нас у моста.

— Вы последние? — спросил обер-фельдфебель.

— Как всегда, — подтвердил Малыш.

Обер-фельдфебель кивнул и повернулся к своим саперам. Как только мост будет взорван, они могли уходить, и к черту все остальное. Их не волновало ни что было до этого, ни что будет потом. Мы спрятались за деревьями на обочине, и обер-фельдфебель огляделся в последний раз.

— Порядок, взрываем!

Его солдаты бросились к машине, стоявшей в отдалении на дороге. Обер-фельдфебель нажал кнопку взрывного устройства. Раздался оглушительный гром, мост рухнул в воду. Обер-фельдфебель мгновенно исчез, и мы увидели, как машина саперов уносится на полной скорости.

— Ждем атаки, — сказал Легионер. — На звук взрыва они бросятся со всех ног… Через две минуты будут здесь.

Он угадал с точностью почти до секунды. Мы еще не закончили устанавливать пулемет, как на противоположном берегу речки появились первые солдаты противника. Самые импульсивные из них бросились в воду и поплыли к нам. Малыш терпеливо ждал, когда они достигнут берега, а затем бросил в их гущу несколько гранат.

— Этого достаточно! — крикнул Старик. — Уходим.

Мы с трудом вышли обратно на дорогу, неся тяжелое снаряжение. И увидели, как последние из наших грузовиков скрываются в тучах пыли, покачиваясь и подскакивая на неровной поверхности.

— Ублюдки! — крикнул Порта, швырнув камень им вслед.

Появились «джабо» и стали пикировать на хвост колонны. Пожалуй, мы обязаны жизнью тому факту, что остальные уехали без нас. Дорога была забита горящими машинами и ранеными людьми, и когда «джабо» пошли на второй заход, мы услышали, как лейтенант Лёве кричит всем, чтобы они бежали со всех ног, что означало волей-неволей бросить раненых.

— Томми [69] позаботятся о них! — Лёве решительно замахал нам руками, маня к себе и указывая вперед. — Более важно, чтобы мы прибыли на место встречи. Я не могу позволить себе потерять целую роту!

Мы заняли новую позицию в разрушенной деревне в нескольких километрах от реки. Те, кто бомбил ее, — англичане, американцы или немцы, а скорее всего, все они, — поработали на совесть. Улицы были изрыты наполненными дождевой водой воронками. Ни единого дома не уцелело. Там были только развалины. Груды камня и обгорелого дерева; вонючие кучи мусора, разбитые машины, зияющие ямы там, где стоял ряд домов. Уничтожать больше было нечего. Все, что поддавалось разрушению, было разрушено; все, что могло гореть, сгорело. Над развалинами стоял сладковатый запах смерти, вились тучи мух, пирующих на гниющей человеческой плоти.

Наше отделение устроилось в развалинах деревенской школы. По бокам от нас были остатки кирпичных стен; спереди и сзади — холмы мусора, стропил, железных балок, битого стекла, кирпичей, раствора и штукатурки. И трупы. Слава Богу, большей частью они были не видны под мусором. Мы могли только догадываться, что они там. Но полусгнившее тело ребенка было на виду, и лишь у Порты достало хладнокровия убрать его. Он выбросил тело на улицу, я невольно отвернулся, и меня чуть не вырвало при виде того, как нога оторвалась от туловища. Почти сразу же откуда-то появилась шелудивая рыжая собака, схватила ногу и убежала с ней. Больше всех из нас расстроился Старик. Он забрался в свою воронку и сорок минут ни с кем не разговаривал. На войне привыкаешь почти ко всему, но у большинства из нас оставалось по крайней мере одно уязвимое место, которое никак не становилось нечувствительным. У Старика это были дети. Бог свидетель, за последние годы мы повидали немало убитых и искалеченных детей, и стали принимать это с какой-то отрешенностью, но Старик был другим. Мы знали, как он это воспринимает, уважали его чувства и оставляли в покое, пока он не приходил в себя.

Приятная неожиданность — среди дня нам доставили письма. Большей частью многонедельной давности, однако новизны получения хоть какой-то почты было достаточно, чтобы вызвать в наших рядах радостное возбуждение. Барселона получил большой коричневый пакет с документами о разводе. Стряпчий писал, что его жена получила опеку над детьми.

— Супружеская неверность, — читал вслух Хайде, глядя через плечо Барселоны. — Пьянство… Кто бы мог подумать о тебе такое?

Порта с отвращением плюнул.

— На этой гнусной войне все пьянствуют и не хранят верность. В военное время это не должно считаться основанием для развода. Так можно лишить семей всю треклятую армию.

— Опека над детьми от брака предоставляется жене, — продолжал Хайде, — муж признан неспособным дать им надлежащее воспитание.

— Черт возьми, это уже слишком! — прорычал Порта, словно ответственным за такое решение был Хайде. И возмущенно повернулся к Барселоне, который с понурым, рассеянным выражением лица смотрел вдаль. — Вот, смотри! Ты прошел с боями от треклятой Эбро до чертова Сталинграда, и что получил за это! Пинок в рожу, вот что!

— И пулю в голову, — подсказал Малыш.

— И пулю в голову, — согласился Порта, вспомнив тот случай, когда Барселона едва не умер у нас на руках. — У тебя есть шрам в подтверждение той раны, и много пользы тебе это принесло? Не способен воспитывать своих детей, черт возьми! И кто это говорит? Какой-то самодовольный идиот, неспособный отличить ручной гранаты от куриного яйца!

Мы все с серьезным видом посмотрели на Барселону и увидели, как стойко он держится. Он пожал плечами, очевидно смирившийся и, возможно, махнувший на все рукой.

— Что тут поделаешь? — заговорил Барселона. — В сущности, винить ее нельзя. Беда в том, что приезжаешь домой в пятнадцатидневный отпуск и пускаешься во все тяжкие. Опомниться не успеешь, как пьешь пиво с каждым встречным и поперечным в округе. Оставляешь старушку с детьми: «Загляну в пивную повидаться с ребятами. На часок, не больше», — и сам в это веришь, искренне веришь! Только шесть часов спустя ты все еще там, пьяный в стельку, рассказываешь, как помог выиграть войну. Вся беда в том, — печально сказал Барселона, — что они поощряют тебя. Подносят тебе выпивку, обращаются с тобой, как с героем, черт побери; забываешь обо всем на свете… А потом девочки, — сказал он с мрачным выражением на лице. — Крутятся вокруг, ждут, чтобы ты их трахнул. Видят солдата в мундире и приходят в неистовство…. До войны это было не так просто. Нет-нет, ни под каким видом… Но вот приезжаешь в отпуск, идешь в мундире по улице, и они твои, стоит только захотеть. Ну, конечно же, — простодушно сказал он, — берешь их. Кто бы отказался?