Онлайн книга «Алтайская баллада»
Митрофан Иванович прервал чтение, выскочил в сени. Он крикнул гостю: — Самовар убежал! Безуглый стал делать пометки в записной книжке. За чаем учитель снова раскрыл толстую тетрадь. — Для полноты картины разрешите, Иван Федорович, прочесть вам еще одну небольшую главу? Безуглый пододвинул к себе стакан. — Да, конечно. Митрофан Иванович откашлялся, наскоро глотнул из чашки. — «Враги остались в коммунах и после массового отлива. Разномастные проходимцы, пролезшие на руководящие должности, вели себя как удельные князья или крепостники-помещики. Коммунары были для них тягловыми людьми. Коммуна, по понятиям такого довольно пространного типа руководителей, должна была служить только для прославления имени ее председателя. Он никогда не скажет „наша коммуна“, а обязательно „моя“. Председатель-сатрап окружал себя крепким кольцом холуев и проводил на собраниях все, что хотелось его левой ноге. Он с кучкой дружков был на привилегированном положении, кушал особнячком медок, зажаривал баранчиков, поросяток, гусей, лизал маслице, пил медовушку. Протесты не достигали цели. „Общее собрание“ клеймило именем председателя контрреволюционера и выкидывало из коммуны голеньким всякого, кто пытался заикнуться о самокритике. Наушничанье, подхалимство, мелочное политиканство, взаимные подкопы — вот что сменило братские отношения первого периода. На собраниях редко обходились без грызни и ругани, точно там сидели не коммунары, а заклятые враги. Однажды ночью в сильный мороз я заехал в коммуну „Большевик“. Меня встретил сторож — один из членов, вооруженный вилами. Без разрешения председателя у них ночевать никого не пускали. Сколько я ни просил его постучать к верховному властителю за разрешением на ночлег, он не дерзнул этого сделать. — Ну его к богу, карактерный он шибко, заругается. Теперь спит, как его тронуть? Так я и уехал. Весной мне все-таки удалось увидеть характерного председателя и его коммуну. Он показал мне все свои владения. С гордостью ткнув пальцем в сторону небольшого духэтажного дома, характерный сказал: — Вот сюда у меня почти вся коммуна влезла. Пятьдесят четыре души в одной избе. Я вошел в самобытный фаланстер. В дверях меня ошибло горячей, влажной вонью. На двухэтажных нарах как каша. На полу валяется одежда. У самого порога мокрые синие портки. Всюду грязь. Под нарами парят куры, утки, гуси. От них смердит. На голых досках корчатся в бреду тифозные больные, прикрытые старыми попонами. Над головами больных ткет большая, распотелая баба, ожесточенно грохая бердом. На печке кишит многочисленное ребячье население — худосочное, землистое, в чесоточных струпьях. На голову мне полились помои. Оказывается, вода текла со второго этажа, как только там принимались за мытье полов. Наверху зато задыхались от дыма, когда внизу начинали топить печь. Я выдержал не более трех минут и опрометью выскочил на свежий воздух…» Митрофан Иванович с силой захлопнул тетрадь, швырнул ее на книжную полку: — Вопрос ясен, говорят у нас докладчику, когда его не хотят слушать. — Я слушаю вас с величайшим вниманием. — Об вас и разговору нет. — Митрофан Иванович стукнул по столу кулаком. — Все, что было, то прошло. Давайте поговорим о чем-нибудь хорошем. Коммуна наша теперь одна из лучших по всему Сибирскому краю. Безуглый спросил: — Уцелели ли у вас хоть несколько человек из старых коммунаров? Масленников давно стал коммунаром? — Ровно год. А почему вы им заинтересовались? Безуглый неопределенно улыбнулся и смолчал. Наружная дверь скрипнула. В комнату вошли два коммунара — секретарь ячейки Мартын Мангул и библиотекарь Алексей Лихачев. Секретарь был черноволос (кепи он держал в руках), — курносоват и широк в плечах. Библиотекарь выше него, узок, длиннолиц, с редкими льняными волосами. Приезжий смотрел на них с удивлением. Коммунары, бритые, тщательно причесанные, в новых пиджачных костюмах, в голубых мягких сорочках с цветными галстуками, в начищенных штиблетах, показались ему актерами-любителями, одетыми под буржуев. Мангул и Лихачев пришли пригласить Безуглого на обед в столовую коммуны. Безуглый спросил: — У вас сегодня в нардоме, кажется, новая постановка? Мангул ответил: — Драмкружок ставит пьеса, написанный коммунаром нашей коммуна. — Вы на репетицию костюмы одели? — Мы с товарищем Лихачевым не принимаем участия. Мангул вдруг понял, почему приезжий заговорил о спектакле. Безуглый увидел, как постепенно краснели у секретаря щеки, подбородок, лоб. — Вы думаете, что мы надеваем на себя декорация? Вы ничего не знаете жизнь в село. Мангул отвернулся и искоса оглядел Безуглого. Он был сильно рассержен. Митрофан Иванович засмеялся. — Мы сейчас вам, Иван Федорович, еще такое покажем, что вы всю нашу коммуну сочтете за деревню небезызвестного гражданина Потемкина. Оно со стороны свежему человеку, пожалуй, иначе и не понять. За одно могу поручиться перед вами — жареного поросенка из избы в избу перетаскивать не будем, потому столовая у нас общая. Безуглый почувствовал себя очень неловко. В дверях все молча топтались, уступая дорогу друг другу. На улице долго не могли наладить разговор. Мангул наконец заговорил первый. В голосе у него еще дрожала обида. — Прошу вас, товарищ Безуглый, сходить за поселок на реку и посмотреть, какая книга читает наша птичница. Лихачев показал рукой на босую девчушку с хворостиной около белого табунка гусей. Молодая птичница, запрокинув голову, следила за коршуном в небе. Время от времени она кричала: — Шу-угу! Шу-угу! На большом камне, заменявшем девушке стул, лежала толстая книга, обернутая в газетную бумагу. Безуглый взял ее, раскрыл. Мысль об инсценировке горечью скривила губы. Он не сомневался больше, что его морочат. Мангул крикнул: — Поля, поди сюда и расскажи нам про своя чтение! Девушка подошла, поклонилась. На ней было серенькое ситцевое платье и такой же платок. Безуглый спросил Лихачева: — Ваша дочка? — Она самая. Вы угадали. — Вы читаете книгу этого?.. Безуглый нарочно не договорил фамилию автора. — Я очень люблю историю Генриха Гёте про Фауста и Маргариту. Мангул недовольно поправил: — Гёте назывался Иоганн. Девушка была смущена своей ошибкой. — Простите меня, беспамятную, с Генрихом Гейне спутала. Безуглый ничего не понимал. Он совсем тоном дореволюционного экзаменатора задал новый вопрос: — Вы, может быть, знаете и еще какого-нибудь Генриха? Девушка подняла голову. Глаза ее были ясны и сини. |