Онлайн книга «Два мира»
— Ничаво. Ен не увидит. Я под шинелькой. — Смотри, дьявол, из-за тебя всем попадет. — Ничаво. Колчака теперь спит, ему за день-то ого-го как насыпали, сколь верст рысью прогнали. — Похоже, не устоять Колчаку? Дым махорки дразнил весь караул. Спирька самоуверенно мотнул головой. С конца цигарки посыпались искры. — Знамо дело — не устоять. Кишка тонка у буржуя, вот што. — Деникин вот только здорово прет. — Ни черта, и Деникина спихнем в Черное море чай пить. Серая, мочальная борода устало ткнулась в колени. — Домой бы, товарищи, скорея. Цигарка пыхнула в бороду запахом горелой бумаги и табаку, потухла. — Домой. Ступай, садись на крылец, встречай гостей. Придут к тебе старые господа, по головке погладят. Спирька отхаркнулся, сплюнул. — Ты што, мы всем миром. Без земли пропадешь. — Всем миром. Ну и не рыпайся, коли без земли, говоришь, пропадем. Колчак али Деникин тоже за землю и свободу воюют, только для себя, а не для нас. Ну а нам теперя доводится самим за себя стоять, вот что. Черные, засаленные брюки в высоких сапогах и лоснящаяся от грязи кепка завозились около Спирьки. — Мы Колчака видали. Перво-наперво, как пожаловал он к нам, так семьсот человек прямо на месте, в мастерских, к стенке поставил. Пускай кто хочет, с ним живет, милуется, а мы не согласны. Штыки зацепились, стукнули. — Эх, товарищи, легше с винтовками-то. — Для чего же было революцию подымать? — Раз уж взялись поставить свою власть, так и крышка, воюй, пока из последнего буржуя душу вынешь. Борода тяжело вздохнула, потянулась: — Шестой год, товарищи, воюю. — Хошь шесть, хошь двадцать шесть, а войну кончить нельзя. Кончим, когда всех господ прикончим. Поторопишься, хуже будет. Опять идолы явятся, на шею сядут. Тут хоть за себя воюем, штобы останный раз, значит, и крышка. Больше штоб никаких войнов не было. Борода уткнулась в землю, засопела. — Это правильно, они завладают властью, опять с германцем али с кем грызться начнут. — Так и знай. — Слюни, товарищи, неча распускать. Буржуев, попов, генералов, сухопутных адмиралов надо поскорее в бутылку загнать. Тут, товарищи, дело ясное: или они нас, или мы их, мира быть не может. Волк с овцой не уживутся. — У меня отец с буржуями сбежал. Попадись он мне, не спущу. — Врешь, Спирька, рука не подымется на отца-то! Спирька задорно поднял голову: — Не подымется, как же. Ежели он, старый черт, на старости лет добровольцем попер, так што, я на него смотреть буду? С добровольцем разговор короткий — бултых, и готово. Борода, вздрагивая, хрипела. У Спирьки лицо потемнело. Засаленные брюки зябко вздрагивали. В карауле стало тихо. В глубоком тылу у белых загорелась на горизонте красная полоса. Узкая и бледная, она разрасталась, делалась ярче. Огненный шар выкатился из-за земли, разорвал на реке серую занавеску. Спирька чихнул, выполз из лощины. На другом берегу стояли во весь рост два офицера, махали белыми платками. Караул поднялся на ноги, протирая глаза и кашляя, уставился на белых. Мотовилов говорил Петину: — Сейчас я их возьму на пушку. Офицер громко крикнул через реку: — Здорово, минцы! — Здравствуй, здравствуй, погон атласный! — «Здравствуй, здравствуй», — передразнил Мотовилов. — Разве так по-военному отвечают? Не видите, что ли, что с вами подпоручик разговаривает? Красные засмеялись, дружно рявкнули: — Здравия желаем, господин поручик! — Ну вот, это дело, видать, что минцы народ вежливый! — Да уж минцы лицом в грязь не ударят. Го-го-го! Мотовилов злорадно улыбнулся: — Ну конечно, Минский полк. 27 я дивизия всегда против нас. Интересно, где 26-я? Сейчас попробую, не клюнет ли? Эй, друзья, а как товарищ Гончаров [3] себя чувствует? — Так он не наш. — Знаю, что не ваш, а 26-й, да, может быть, вы недавно видели его? — Видать, как не видели. Вчера в Ключах встретились. — Ага, штаб 26-й вчера был в Ключах, рядом, значит, и эта обретается. Отлично, — говорил вполголоса Мотовилов. — Ну, а что товарища Грюнштейна [4] давно не слыхать? — О, Грюнштейн теперь шишка большая. — Хватит, ясно как апельсин: 26-я и 27-я дивизии — Пятой армии. — Что, господа офицеры, сегодня не воюем? — спросили красные. Петин тонким голосом крикнул: — А что, разве вам охота подраться? Я сейчас прикажу открыть огонь. Минцы замахали руками. — Нет, нет, сегодня можно отдохнуть. Офицеры пошли к своим цепям. На берегу вышел из кустов белый караул. Враги стояли некоторое время молча. Широкоплечий унтер-офицер с черной бородой хлопнул рукой себя по боку: — Спиридон, мерзавец, это ты? Спирька сразу узнал отца: — Я, тятя, я! Красные и белые, с глазами, разгоревшимися от любопытства, смотрели на отца с сыном. — Это, значит, на отца сынок руку поднял? А? Ты ведь доброволец, щенок? — Доброволец, тятя! — Я его дома оставил, думал — матери по хозяйству поможет, а он вон што, против отца пошел! — Не я, тятя, супротив вас пошел, а вы супротив меня, супротив всего народу с офицерьем сбежали, в холуи к ним записались! Отец вскипел: — Ты поговори у меня еще! Переходи сюда! Бросай винтовку! Спирька засмеялся, потрепал себя рукой пониже живота. Чернобородый задыхался от гнева: — Прокляну, Спиридон, опомнись! — Нам на ваше проклятие начихать, тятя! Отец высоко поднял руку: — Не сын ты мне больше! Проклят ты, проклят вовеки… — А ведь не пальнешь в тятьку-то, Спирька, — чать, жалко. Кровь бросилась в лицо Спиридону. Он вспомнил, как отец всегда с базара привозил ему пряники, вспомнил, как часто таскал его на руках, учил ездить на лошади, провожал с ребятами в ночное. — Доброволец он, за буржуев, не отец он мне. Проклял он меня. Не отец. |