Книга Зеркало Велеса, страница 7 – Александр Прозоров

— Все будет, все будет, — пообещал старик, невесть как оказавшийся у его бедра. — Здесь болит? А здесь?

По животу опять побежали холодные пальцы. В какой-то момент тело ответило на прикосновение болью, и старик кивнул:

— Давайте! Ты, кстати, в каком классе учишься?

— В девятом, — ответил Андрей. — У нас десятилетка, как раньше.

— Это хорошо, — кивнул старик. — Считать, надеюсь, научился?

— Да.

— Сколько пальцев? — выставил он свою пятерню.

— Пять.

— А так?

— Четыре.

— Верю, мальчик, учишься хорошо, — улыбнулся старик, и на лицо Андрея легла маска. — Но давай попробуем еще раз. Сколько пальцев?

Старшеклассник напрягся, пытаясь разглядеть руку, но перед глазами стремительно сгустилось какое-то красно-коричневое марево.

Андрей тряхнул головой, шире открыл глаза. Марево рассеялось. Он увидел светло-коричневые, плотно подогнанные доски, но которым скакали разноцветные зайчики. Тело ощущало приятную легкость, плавало в чем-то теплом и ласковом.

«Это я чего, вниз головой над полом вишу? — подумалось Звереву. — Хотя полы тут, в больнице, должны быть с линолеумом».

Он попытался перевернуться, взмахнул руками, хлопнул по чему-то мягкому и сел в постели, опершись на выставленные назад руки. Его взору открылась обширная палата с бревенчатыми стенами, ломаным витражным, но одноцветным окном. Да и коечка у него была явно не казенная — размером с половину домашней спальни.

— Андрюшенька, дитятко мое! Очнулся, исцелился, миленький! Вернулся, вернулся ко мне, кровинушка! — Рассмотреть комнату подробнее он не смог, поскольку его сгребла в объятия какая-то тетка и принялась тискать, словно кусок пластилина. — Радость моя, солнышко единственное, чадо мое любое! Да ты, вестимо, голоден, что зверь лесной? Почитай, неделю росинки маковой во рту не бывало. Я сей же час, стряпухам крикну. Принесут чего быстренько…

Тетка вышла, оставив Андрея одного, и он смог осмотреться еще раз.

Палата была обширной, не меньше двадцати метров. Дощатый пол, такой же дощатый потолок. Стены срублены из бревен в пол-обхвата, но за изголовьем шла широкая полоса изразцов. Окно собрано из небольших кусочков неправильной формы, вклеенных в светлую оправу — то ли из олова, то ли из свинца. Скорее, олово — свинец ведь мягкий слишком. Справа, в дальнем от окна углу, за небольшими занавесочками, стояла на полке темная икона с болтающейся на окладе крохотной медной рукой. Или золотой?

Еще на стене висел широченный, с ладонь, ремень с саблей, ножами и еще какими-то мешочками и подсумками. Под ним — застеленный красно-синим войлочным ковриком сундук, и под иконой — еще один. Возле окна стоял полутораметровый деревянный пюпитр, чуть дальше имелся высокий, но узкий темно-вишневый шкафчик с вычурной резьбой. На подоконнике пылились два трехрожковых подсвечника без свечей, а на пюпитре — масляная лампа с длинным носиком, из которого выглядывал почерневший фитиль. С улицы доносились коровье мычание, кудахтанье кур, блеянье, лай, гоготание — в общем, звуки живущей полной жизнью сельской глубинки. А чего тут не имелось — так это люстры, розеток, фонарей, ламп, компьютера, телевизора, магнитолы и стола со стопкой учебников и тетрадей.

— Однако, — пробормотал Зверев, закончив осмотр, — классно меня ширнули. Интересно, это у всех общий наркоз так проходит, или у меня одного глюки? И главное, натурально все так… Не то что за фантомами бессмертными по небу гоняться.

Мысль о том, что наркоз может вот-вот кончиться, заставила его подняться, пройти по холодному влажному полу к окну. Ему хотелось увидеть, что творится снаружи, за окном — но не тут-то было!

Вблизи выяснилось, что вместо стекол в окна вправлена тонкая слоистая слюда, сквозь которую различались только полутона: справа что-то темное, сверху светлое, слева опять темное.

Он попытался сдернуть крючки запора — и тут впервые обратил внимание на свои руки. Смуглые мясистые пятерни украшали два крупных золотых перстня, один из которых был к тому же с печаткой, а другой имел посередине глубокую бороздку. Это были совсем не те пальчики, которыми он стучал каждый вечер по клавиатуре, катал мышку и крутил джойстик. Хотя и мозолей на ладонях он не нашел — Андрей из наркозного сна тяжелым трудом все же не занимался.

Зверев торопливо ощупал себя, опустил глаза вниз. На нем висела длинная, до колен, полотняная рубаха с разрезами по сторонам и завязкой под горлом. На шее болталась льняная нитка с нательным серебряным крестиком.

— Зеркало, — закрутился он. — Зеркало хочу!

Зеркала в палате не было. Хотя какая же это палата? В больницах ничего подобного не бывает. Даже в психлечебницах — если его вместе с глюками занесло именно туда. Андрей прыгнул к поясу на стене, дернул из ножен клинок. Из полоски полированной стали глянули все те же карие глаза, которые он каждое утро наблюдал в зеркале над умывальником. Каштановые волосы, чуть приплюснутый нос, широкие губы, слегка ушедший назад подбородок — мать все обещает в поликлинику отвезти, прикус правильный сделать.

Хотя клинок — это, конечно, не зеркало. Не такой ровный, не такой большой. Картинку искажает.

— Никак, спала горячка, барчук? Ну и славно! А то дворня о недобром бормотать ужо начала…

В дверь без стука заглянул похожий на сказочного лесовика мужичок. Ростом с Андрея, одетый в похожую рубаху, но с красной оторочкой понизу, он оброс торчащими во все стороны русыми с проседью волосами так, что наружу выглядывали только глаза и кончик носа. Его борода, сливаясь с усами в единое целое, плавно перетекала в лохматую шевелюру, укрытую лишь небольшой тюбетейкой. Самым забавным в лице незнакомца были тонкие, изящно изогнутые брови, словно украденные с лица какой-то прелестницы.

— Ты как, подыматься надумал али еще отдохнуть мыслишь? Сил-то опосля колик совсем, небось, не осталось?

— Каких еще колик? — не понял Зверев.

— Дык, на прошлой седмице слег ты, барчук, с коликами брюшными. Да так занедужил, что вскорости и вовсе в беспамятство впал. Нешто не помнишь? Хотя, коли в беспамятстве, може и не помнишь…

— А ты кто?

— Я? — Мужичок вздрогнул, склонил набок голову: — Дядька я твои, Пахом Белый. То Белым на дворе кличут, то Пахомом… Боярин к тебе, барчук, для воспитания приставил… Не прилечь ли тебе, сердешный? Гляжу, не отпустила еще горячка-то!

— А я кто?

— Ты — Андрей Лисьин, боярина Василия Лисьина сын. Нечто и это забыл, дитятко мое?

— Не знаю… — зачесал в затылке Зверев. — Мне сейчас пятнадцать лет?

— Пятнадцать годков от роду набежало, — согласно кивнул дядька.

— А маму мою зовут Ольгой?

— Матушка наша, боярыня Ольга Юрьевна, — признал Пахом. — Стало быть, помнишь, барчук? А я уж спужался.

— Сыночек! Андрюша, в трапезную пойдем. Федосья балык и сбитень принесет, да хлеба. Перекусишь покамест, а опосля вечерять будем… — В комнату зашла хозяйка, бросила на сундук штаны, длинную безрукавку, поставила на пол синие сапоги с набитыми по верху голенища желтыми пластинами.