Книга Чистая вода, страница 3 – Рой Якобсен

— Я думаю все-таки согласиться на эту работу у водолазов,— заявил он, спустившись в кухню.

Дорожные службы собирались разрезать старые трубы, когда их достанут со дна озера Лангеванн, и приспособить под водостоки. Местный инженер уже давно искал человека для этого, и Элизабет вынимала из Юна душу, чтобы он взялся за эту работу — все равно без дела болтается.

— Ты серьезно?

— Ну конечно.

— Отлично. Ты сам пойдешь к Римстаду договариваться или мне зайти?

— Я сам.

Она взглянула на него:

— Боишься?

Вопрос был не случаен: Юн боялся всего нового.

— Есть немного.

— Это не страшно.

— Нет.

— Зато ты хоть немного с людьми пообщаешься.

— Да уж.

Людей он не выносил. А у него между тем все равно было три друга, и эти хлопоты утомляли Юна. Помимо сестры еще их сосед Карл — Юн жил у него, пока Элизабет училась в институте. И старик Нильс, обретающийся на ближайшем к северу хуторе вместе со своей третьей женой, малышкой Мартой. Дедов друг детства и юности, а потом его неизменный напарник на рыбном промысле. Мальчишкой Юн каждый день забегал к нему — послушать его невероятные байки. Но маразм так безжалостно потравил старческие мозги, что теперь Нильс совсем как дурковатый ребенок и даже работать почти не может, в лучшем случае лодку просмолит или сеть починит, да и то инструмент приходилось вкладывать ему в руки.

Юн обычно поднимал Нильса из-за стола и вел его вниз, к морю. Здесь они могли посидеть на камнях, подставив лица ветру, а если штормило, до них долетали и брызги. Тропинка петляла по довольно крутому обрыву, надо было преодолеть и мостик; но старик часто ходил здесь прежде и, повинуясь указующему персту Юна, упиравшемуся ему в ребро, всегда спускался вниз целым и невредимым. Там Юн снимал с него шапку и, пока Нильс садился, клал ее на камень, под тощий зад. Ветер ерошил сухую солому на голове, и счастливая улыбка появлялась на безжизненном лице.

— Чайка! — мог сказать старик с таким удивлением, словно эта пернатая тварь впервые появилась в мире здесь и сегодня.

— Это не чайка,— ответил тогда Юн,— это кулик.

— Кулик,— повторило эхо.

Зачем Юн делал все это, если ни баек, ни общения давным-давно не было? По привычке. Потому что его хвалили в поселке — считали доброй душой, да и самому иногда приятно позаботиться о другом дурне. Была и еще одна причина.

Странная штука жизнь, думал он иногда. От восьмидесяти прожитых лет не осталось ничего, кроме пустых извилин в никчемной скорлупе. Эта мысль и огорчала, и ободряла его, она объясняла суть жизни, Юн словно заглядывал далеко вперед, на тот берег, и видел, что нет там ничего, а все, чем жили, к чему стремились на пути туда,— бессмысленно и напрасно.

Да и чем отличается от нас, например, чайка? Она просыпается, бьет крыльями, откладывает яйца и умирает. И все. Сам с собой Юн готов был беседовать на самые трудные темы.

— Юн, кем ты собираешься быть? — спрашивал, бывало, мир.

— Быть кем-то? — презрительно отвечал он.— Человек не обязан быть кем-то. Мы тут всего-навсего затем, чтобы провести время — посидеть на камне в море.

— Ты отправишься зимой на промысел рыбы, Юн?

— Это зачем? Вот полюбуйтесь — человек рыбачил всю жизнь и каков он теперь?

— Тогда иди лечись!

(Это вмешивался голос Элизабет — его ни с чем не спутаешь — и перекрывал собой все.)

— Нет!

Нильс был кладезем потрясающих историй, жил примерной — примернее не придумаешь — жизнью, а кончил все равно маразмом.

Поэтому прогулки со стариком к морю некоторым образом обосновывали право Юна жить так, как он жил. Мысли принимали плавное течение, в душе воцарялось

спокойствие, все призывы и требования рассыпались, словно труха, а совесть засыпала.

Но сегодня совесть не дремала.

— Со мной что-то странное творится,— сказал Юн. Руки дрожали, кофе казался безвкусным.

— Это потому, что ты не пьешь таблетки.

В мире Элизабет от всякого несчастья и страдания есть своя панацея. Если человек не излечивается, причин может быть лишь две: или он принимает лекарство в недостаточном количестве, или не знает, как правильно это делать. В любом случае ему просто не хватает информации.

— Дело не в этом,— сразу полез в бутылку Юн.

Он взял новое ружье, стер со ствола невидимое пятнышко ржавчины, поймал в прицел абажур, наслаждаясь ощущением того, что руку ему оттягивает это компактное, увесистое безупречное изделие.

— В чем тогда? — спросила она.— Во мне?

— Нет.

— Или ты считаешь, что я тебя забросила?

— Да нет.

— «Да» означает, что дело в этом?

— Нет. Но почему он сюда не приходит?

— Ханс? Ему не нравится, что ты носишься здесь с ружьями. Он боится тебя. Ты хочешь, чтобы я его пригласила?

— Нет, нет.

Голос, который он слышит, который зовет его с той стороны опушки,— вот в чем дело. Юн вдруг понял, что все может пропасть: Элизабет, дом, остров — ничего этого не станет. Голос — это первый звонок.

— Пойду договорюсь,— сказал он, забирая у сестры список покупок, который она успела написать в надежде, что вид острова и его повседневной жизни окажут на брата привычное успокоительное действие.

Он забежал к Карлу; тот потащил его в хлев показать надувную девку, обитавшую здесь тайком от жены,— накануне ее прислали по почте, и если Юн будет помалкивать, то сможет когда-нибудь и сам ее попользовать. Юн зашел в магазин, отоварился по списку и потолковал с хозяином о старом счете за бочку для укладывания яруса; заглянул в багажную экспедицию на причале, где встал на ремонт рейсовый корабль, мотор забарахлил. Потом наведался на почту и купил марки, чтобы послать заказ на охотничьи сапоги — присмотрел хорошие в рекламе в газете.

Все было как всегда. Петтер с Нурдёй сидел на ящике с песком перед бензозаправкой и записывал те же номера машин, что и вчера. Малыш Рюне, слишком агрессивный для детского сада, но слишком тупой для школы, пек, как обычно, пирожки из грязи на своей красной сковородке. Каждый, проходя, здоровался и заговаривал с ним — за исключением Герд на мопеде, смотревшей на него тем же хитрым и злобным взглядом сплетницы, что и на всех…

Возможно, бикфордов шнур уже подожжен, уже шипит, загоревшись, никому пока не видимый. Но внешне все без изменений, эрозии не заметно. Автобус, нагруженный пакетами молока, мешками с письмами и пассажирами, идет по расписанию; гора силоса на поле у Карла ровно на один тракторный прицеп меньше, чем вчера; пахнет навозом и водорослями, ветер дует в лицо. И так продолжается эта жизнь, просто жизнь, без потрясений, бесконечная тонкая нить, продернутая сквозь застиранную канву, расшитую узором из привычек и скуки, та жизнь, которой он хотел жить и жил всегда.