Книга Ангел Рейха, страница 84 – Анита Мейсон

– Знаю, но скажи на милость, что мне делать? Как бы ты поступила на моем месте?

Я машинально перебирала пальцами бахрому скатерти.

Нам одновременно пришла в голову одна и та же мысль.

Он криво улыбнулся:

– Мы оба знаем, как ты поступила, не так ли?

Он никогда прежде не высказывался в тоне, хотя бы отдаленно напоминающем шутливый, по поводу моего решения бросить медицинский институт.

– Ты уже простил меня? – спросила я.

Он ненадолго задумался.

– Да, – сказал он минуту спустя, и легкий шок, в который меня поверг этот ответ, заставил меня понять одну вещь.

Хотя я говорила серьезно, я не вкладывала в свой вопрос такого смысла. Я никогда не считала, что совершила поистине непростительный поступок, бросив свои занятия медициной. Поэтому мысль, что отец действительно не простил меня (хотя я жила с ней многие годы), представлялась мне несколько абсурдной. Мне всегда казалось, что мы просто играем друг с другом в какую-то странную игру.

– Да, – сказал он. – Я простил тебя, но я по-прежнему не понимаю, почему ты это сделала.

– Почему я бросила учебу? Но я никогда…

Я осеклась. Могла ли я сказать отцу, что никогда не собиралась всерьез заниматься медициной? Однако почему-то я смутно подозревала, что он это знает. Он мой отец, он должен знать.

– Я никогда не думала, что из меня получится хороший врач, – сказала я.

Отец рассмеялся:

– Я тоже питал сомнения на сей счет. Но в таком случае почему ты вообще взялась за изучение медицины? Это меня удивило, должен признаться. – Он помолчал. – Ты хотела уехать из дома, разумеется. Как Петер. Я знал, что ты не выйдешь замуж. Твоя мать всегда думала иначе. Она не понимает, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься.

– Ты тоже не понимаешь.

– Это кажется… совсем неженским делом. И я нахожу в этом что-то ребяческое. Желание летать.

– На самом деле тебе не нравится другое.

Он помолчал.

– Если ты о разговоре, который у нас состоялся однажды под Рождество…

– Я отказалась отвечать на твой вопрос.

– Впоследствии я решил, что не имел права задавать его.

– Ты имел полное право. Просто тогда я не могла на него ответить.

– Ладно, давай оставим это, хорошо? – сказал он. – У меня свои убеждения, у тебя свои. Нам вместе жить на этой земле.

– Отец, послушай меня. Я не нацистка.

Он поднял голову. Взгляд у него немного просветлел.

– Ты хочешь сказать…

– Я презираю наше правительство, – сказала я. – Я стараюсь держаться по возможности дальше от политики. Я просто занимаюсь своим делом и надеюсь, что они оставят меня в покое.

На лице отца отразились радость и недоумение.

– Но почему же ты не сказала этого тогда?

– Я говорю сейчас.

– Ты не представляешь, как… мне полегчало.

– Мне тоже здорово полегчало.

Мы улыбнулись друг другу.

– Знаешь, мы очень гордимся тобой, твоя мама и я, – сказал он, и я поняла, что он действительно гордится.

– Но ты бы хотел, чтобы я стала врачом.

– Да.

Разумеется. Он никогда по-настоящему не сдавал однажды занятые позиции. И сейчас речь шла о его любимой медицине.

– Это благородная профессия, – сказал он. – Самая благородная. И самая трудная. Она вознаграждает больше других профессий, поскольку налагает самую большую ответственность. Ты спасаешь жизнь, ты даешь жизнь, иногда ты решаешь, стоит ли продолжать жизнь. И ты многое знаешь. Иногда ты жалеешь, что знаешь так много. Но знание, которым ты обладаешь, есть знание вещи такой чудесной, такой сложной, такой разумной, что, чем больше ты узнаешь о ней, тем смиреннее становишься.

Я не понимала, говорит он со мной или с самим собой. Безусловно, он никогда еще не открывался мне настолько.

– Ты хочешь сказать «тем смиреннее ты должен становиться». Не все врачи похожи на тебя, отец.

Он рассмеялся, с долей иронии:

– Значит, они плохие врачи.

Когда-то я и помыслить не могла, что он способен на такую шутку.

– Так что сама видишь. – Он встал, чтобы налить себе бокал вина. – Мне было трудно понять, почему ты сделала такой выбор.

– У меня не было выбора, – сказала я.

Отец быстро поднял голову.

– Я никогда по-настоящему не хотела стать врачом. По окончании института я собиралась работать летающим врачом-миссионером в Африке. Так я получила бы возможность летать.

Он стоял неподвижно, со стаканом в руке: темный силуэт на фоне светлого окна.

– Получила бы возможность летать?

Я кивнула. Неожиданно у меня отнялся язык.

– И ты позволила мне поверить… но это же возмутительно. Как ты могла?

Да, я обманула отца. Предала. И как я могла все эти годы не понимать, что наделала?

Отец сел в кресло у противоположной стены и уставился в окно. С минуту он молчал, с потрясенным лицом.

Наконец он спросил: «Но почему?» – с таким видом, словно мог понять все, кроме последней убийственной головоломки.

Ожесточение, с которым он произнес последнее слово, вывело меня из душевного равновесия. Я стиснула голову руками. Врачи запретили мне волноваться.

– Отец, постарайся меня понять. Я должна была летать!

– Это выше моего понимания.

– Ты просто не пытаешься понять. Ты не представляешь, каково это: не иметь возможности заниматься единственным делом, которое тебя интересует. Это все равно что жить в ссылке.

– А чувства окружающих тебя интересовали?

– С какой стати? Никого из вас не волновали мои чувства: ты о них уж точно не думал. Вы все жили своей жизнью, ты пережил все огорчения, которые я тебе причинила. Если бы я не нашла возможности жить своей жизнью, я бы просто не жила.

– Не может быть, чтобы ты говорила серьезно.

– Но я говорю совершенно серьезно. Я знаю, что ты не понимаешь ни одного моего слова. Но я говорю серьезно.

Отец казался очень печальным.

Потом тень улыбки скользнула по его лицу.

– Ты никогда не искала легких путей, верно?

– Отец, – сказала я, – я сожалею, что лгала тебе. Правда, сожалею. Но я не видела другого выхода. Я ужасно переживала.

Последовала довольно долгая пауза. Потом отец тяжело вздохнул.

– Я тебя прощаю. – Слабая улыбка, вновь тронувшая его губы, стала чуть шире. – Ты такая упрямая, – сказал он. – Полагаю, здесь ты пошла в меня.