Онлайн книга «Дом Счастья. Дети Роксоланы и Сулеймана Великолепного»
|
Услышав невразумительное от неловкости (каково рассказывать тому, кто тебя убьет, о своей готовности умереть, хотя теперь умереть по приказу сиятельного брата Джихангир был даже счастлив) объяснение, Мустафа рассмеялся: – Ты о законе Фатиха? Но нет такого закона, Мехмед Фатих сказал всего лишь о себе, что удавит всякого, кто покусится на его законную власть, даже собственного брата. Ты покусишься на мою власть? – Нет-нет! – почти закричал Джихангир. – Не думайте такого, как я могу?! Это действительно было слишком кощунственным предположением, чтобы быть правдой. И снова смеялся Мустафа: – Так почему я должен тебя казнить? Смеялся, а в глазах было что-то… они оставались серьезными. Наверное, так и должно быть у султана. – Вот почему я не дружу с твоими братьями, но хочу подружиться с тобой. Ты никогда не станешь претендовать на власть, значит, тебя не придется убивать. А твои братья станут. Ведь станут же? Джихангир со вздохом соглашался, что Селим и Баязид станут, а он нет. – Вот и не будем больше об этом говорить. Довольно! Я знаю, что ты любишь поэзию и философию. Давай лучше послушаем чтецов и сами что-то вспомним? Они слушали, потягивая мелкими глотками какую-то жидкость, которая на вкус была не слишком приятна, зато от нее поднималось настроение, вернее, оно становилось благостным, хотелось обнять брата, а еще летать. Брат от объятий ловко уклонился: – Э, мы не женщины, чтобы обниматься. Однажды, когда они уже довольно долго беседовали о материях возвышенных, когда у чтецов стали хрипеть от натуги голоса, Мустафа вдруг предложил: – Достаточно умных речей, давай посмотрим танцовщиц, у меня есть новенькая. Красавица… Джихангир с трудом уловил мысль, как-то ухитрился зацепить ее за самый хвостик и вытащить, чтобы стала ясной. Это было удивление: неужели венценосный брат тоже интересуется женщинами? Вот теперь Мустафа хохотал безо всякой серьезности в глазах: – Я что, не мужчина, по-твоему? Джихангир махал на него руками: – Что ты, что ты! Конечно, мужчина! Он не слышал, как Мустафа сквозь зубы процедил: – Дурак! Объяснение, что Мустафа еще какой мужчина, вышло путаным и несуразным, можно было бы и оскорбиться, но старший брат только махнул рукой: – Закрой рот, ты говоришь глупости. Удивительно, Джихангир был пьян, хотя вина не пил. Но опьянение легкое, без тяжелого запаха винных паров, от которых его мутило, без давящей боли в висках. Мелькнула мысль, что это наркотик, но эту он ловить ни за какой хвостик не стал, пусть улетучивается. Ну и что, что наркотик? Мустафа вон пьет вместе с ним, значит, не отрава. Джихангир не видел и того, что Мустафа вместе с ним выпил только первую чашу, куда воды добавили много больше, чем гостю, а потом ему наливали напиток из другого сосуда, а Джихангиру растворяли шарики зелья покрепче, пока хозяин не сделал знак слуге, что уже достаточно. По знаку Мустафы появились музыканты, потому в комнату вбежали несколько черноволосых, черноглазых танцовщиц. Зазвучала музыка, задвигались стройные женские тела. Они извивались вокруг Джихангира, словно змеи, а он слабо отбивался, казалось, сейчас окружат и задушат, но Мустафа не позволил этим змеям одолеть младшего брата. Он отогнал проклятых: – Кыш! Змеи исчезли, вернее, притаились стайкой чуть в стороне. Зато появилась другая… Она вспыхнула, словно рыжее пламя. Хрупкая и изящ ная, танцовщица тем не менее обладала полной, упругой грудью и стройным прекрасно сложенным телом, волосы ее горели ярко-каштановым пламенем среди моря иссиня-черных голов. Музыка зазвучала громче, девушка начала двигаться быстрей, и немного погодя было непонятно, кто кого подгоняет – музыка танцовщицу или наоборот. Джихангир смотрел, не отрываясь, даже забыв о брате… Прелестное рыжее видение, казалось, превращается в пламя. Такое же охватило и самого шехзаде, он уже не думал, что делает, пытаясь поймать руками этот огненный сгусток. Вокруг смеялись, но ему было все равно. А потом стало и вовсе непонятно. Остальные куда-то исчезли, музыка доносилась издалека, а рыжее пламя в его объятьях превратилось в горячее женское тело. Оно и не могло быть холодным, пламя же… Джихангир уже бывал с женщинами, покорные рабыни готовы были ублажать не только кривобокого шехзаде, но и безрукого, безногого и вообще не имеющего мужского достоинства. У них выбора не было. Рыжая была иной, она заставила Джихангира почувствовать себя мужчиной по-настоящему, почти не жалела его, заставляя снова и снова испытывать высшее блаженство, не вымученное, а настоящее, свободное, словно в полете. В комнату, где Джихангир совершал свои мужские подвиги под действием наркотиков и с помощью огненной танцовщицы, вошел Мустафа. Девушка быстро выбралась из-под руки шехзаде, безвольно покоившейся на ее груди, вскочила, кутаясь в простыню, оставив при этом своего партнера обнаженным. – Он заснул, господин, – рыжая красавица склонила пышноволосую головку перед Мустафой. Тот рассмеялся: – Да, я видел, ты постаралась. Глаза девушки тревожно блеснули, но посмотреть прямо в лицо своему хозяину красавица не посмела. – Что еще прикажет господин? – Пока отдыхай, потом повторишь. Лицо несчастной изменилось, она умоляюще прошептала: – Господин велит мне еще развлекать гостя? – Конечно. У тебя хорошо получается, я даже залюбовался. Взял голову рыжеволосой за подбородок, поднял, усмехнулся: – Пожалуй, я даже пожалел, что отдал тебя ему. – Возьмите меня обратно, не заставляйте ублажать гостя… – После вот этого? – Мустафа кивнул на спящего Джихангира, бесстыдно раскинувшегося изуродованным телом на ложе. – Господин сам приказал… Мустафа резко оборвал красавицу: – Ты будешь ублажать его каждую ночь… И не только! Девушка склонила голову и отступила в сторону, стараясь скрыть заливающие лицо слезы. Как она сейчас ненавидела тело, которое только что ублажала! Младший царевич был добр и ласков, но он навсегда отнял у красавицы возможность быть со старшим, делить наложницу с Джихангиром Мустафа, конечно, не собирался. Джихангир проснулся на ложе в одиночестве, некоторое время лежал, оглядывая незнакомую комнату и пытаясь понять, где это он. Тело еще испытывало приятное томление, в нем была легкость, почти ничего не болело, не ныло, а еще он пытался уловить какие-то воспоминания… |