Книга Равная солнцу, страница 2 – Анита Амирезвани

— Вряд ли это затруднение, — отговорился я, — ведь у меня не хватает как раз тех орудий, по которым они так изголодались.

Она широко улыбнулась:

— Похоже, ты отлично пользуешься смекалкой.

— Это то, что вам нужно?

— Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? — спросила она на фарси.

Перейдя на турецкий, я ответил:

— Я говорю на языке ваших блистательных предков.

Пери заинтересовалась:

— У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил?

— Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога.

— Очень полезно. Кто твой любимый поэт?

Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она.

— Фирдоуси.

— Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме».

Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение.

Любим ты гордою судьбой, твой каждый день благословлен,

Ты пьешь вино и ешь кебаб, ты теплым солнцем озарен,

И слово каждое твое — подарок для твоей любимой,

А для детей твоих ты бог, но видимый и ощутимый.

Как жизнь богата! Как ты щедр для близких,

Покоен, как дитя в объятьях материнских,

Как птица, ты паришь, несомый ветром теплым,

Беспечен и любим, и оставаясь добрым.

Но отнял мир то, что тобой любимо,

И чашу с ядом не пронес он мимо.

Горит ожог на сердце, кровь сжигает,

И сердце биться словно забывает.

И это я? Ведь в этом самом мире

Был гостем званым я на пышном пире!

О нет, мой друг, печально заблужденье,

Ты должен стать лишь новою мишенью —

Страданьями, как сотней стрел, пробитой,

Кровавых слез рекой, тобой излитой.

Когда я закончил, Пери улыбнулась.

— Прекрасно! — сказала она. — Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю.

— Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир.

— Звучит словно сказано о падении Джемшида — и о конце давным-давно созданного им земного рая.

— Насир вдохновлялся им, — отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч.

— Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, — сказала она, словно прочитав мои мысли.

— По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете.

Она не обратила внимания на лесть:

— А что означают эти строки?

Я мгновение поразмыслил над ними.

— Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже самых удачливых мир жестоко дрессирует.

— А тебя мир дрессировал?

— Непременно, — сказал я. — Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими вещами, которые не ожидал потерять.

Взгляд Пери смягчился, став почти детским.

— Да будет мир их душам, — отвечала она.

— Благодарю вас.

— Я слышала, что ты очень верен, — сказала она, — как и многие из вас.

— Мы известны этим.

— Если бы ты служил мне, кому ты явил бы верность, мне или шаху?

По затылку моему пробежали мурашки. Как многие из нас, я был подчинен прежде всего шаху, но сейчас мне нужен был изобретательный ответ.

— Вам, — ответил я и, когда она поддразнивающе взглянула на меня, быстро добавил: — Ибо знаю, что каждое ваше решение принимается вернейшей из слуг шаха.

— Почему ты хочешь служить мне?

Первой на ум пришла обычная лесть, но я знал, что это ее не впечатлит.

— Мне выпала честь в течение многих лет опекать вашего брата Махмуда, а затем я служил визирем у вашей матушки. Теперь, когда ее больше нет при дворе, я жажду ответственных дел.

Настоящая причина, конечно, была совсем не та. Многие честолюбивые люди добивались возвышения, служа царицам, и я хотел именно этого.

— Что ж, хорошо, — ответила Пери. — Тебе придется быть отважным, чтоб выжить на моей службе.

Трудности мне нравились, о чем я и сказал.

Пери резко встала и пошла к нишам в стене, где помедлила перед большой бирюзовой чашей, вырезанной в виде павлина, распустившего прекрасный хвост.

— Это драгоценная старинная чаша, — сказала она. — Откуда она, знаешь?

— Из Нишапура.

— Конечно, — усмехнулась она.

По моей шее стекал пот, когда я старался разглядеть какие-то подсказки в цвете, узоре, полировке.

— Династия Тимуридов, — поспешно добавил я, — хотя не скажу, чье правление.

— Шахрукха, — сказала Пери. — Лишь несколько подобных вещей дошли к нам в отличном состоянии.

Любуясь, она взяла чашу и держала ее в руках, словно младенца, а я любовался ею. Бирюза была такой прекрасной, что сверкала, как драгоценный камень, а павлин словно бы готовился клевать зерно. Внезапно Пери развела руки и отпустила чашу, разлетевшуюся на полу тысячью осколков. Один докатился и замер у моих босых ног.

— Что бы ты сказал об этом? — спросила она тоном терпким, как зеленый миндаль.

— Несомненно, ваши придворные сказали бы, что это позор — уничтожать дорогую и прекрасную чашу, но, так как деяние было совершено особой царского рода, все прекрасно.

— Именно так они и сказали бы, — ответила она, скучающе пнув один из осколков.

— Не думаю, что вы считаете это правдой.

Она с интересом оглянулась.

— Потому что это глупость.

Пери рассмеялась и хлопнула в ладоши, подзывая одну из придворных дам:

— Принеси мою чашу.

Дама вернулась с чашей похожего рисунка и поставила ее в нишу, пока служанка заметала осколки битой керамики. Я наклонился и осмотрел осколок у моих ступней. Голова павлина выглядела нечетко, линии отличались от ясных штрихов на внесенной чаше, и я понял, что она расколола копию.

Пери внимательно наблюдала за мной. Я улыбнулся.

— Я тебя удивила?

— Да.

— Ты ничем этого не показал.

Я вздохнул.

Усевшись, Пери подобрала под себя ноги, показав из-под края синего платья алые шальвары. Я постарался не дать воображению странствовать по местам, сокрытым ими.