Книга Савва Морозов. Смерть во спасение, страница 58 – Аркадий Савеличев

Нет, невозможно было на это ответить. Разве одно:

— Покуда живы? Так выпьем же за дружбу Морозовых и Алексеевых!

— Фабрикантов и актеришек?

— Да ну тебя, Костенька! Русское самоуничижение?

— Хуже, Саввушка: самоутверждение. Чувствую, что мне с этой дорожки уже не свернуть. Какие там шерстомойни и кабельные заводы! Паяц я, Саввушка, игрок.

— Так за чем дело стало? К зеленому столу?

— Нет, не хочу уподобиться славному актеру Сумбатову-Южину, который в этом же Английской клубе за одну ночь проиграл более миллиона рублей! И кому? Табачному фабриканту Бостанжогло!

— Да, не любишь ты, Костенька, нашего брата-фабриканта.

— Да за что вас. извини — нас. любить? Скукота. Доходов мне паевых приходится сейчас самый мизер, а ведь я счастлив, Саввушка. Уж поверь.

— Не попытать ли и мне твоего счастьица?

— За чем дело стало! Едем. Сейчас же и самоутвердим Морозова! Эй?.. — прищелкнул пальцами, подзывая одетого во фрачную пару официанта. — Возьми с нас, сколько полагается, — отводя руку друга открыл роскошное портмоне. — К девочкам надумали!

— Счастливой дорожки, Константин Сергеевич и Савва Тимофеевич!

Обижаться официанту за ранний уход не было нужды. По-актерски ли, по-купечески ли — оплачено было вперед, и с лихвой.

У Английского клуба стояли лучшие московские лихачи. Возницы знали обоих друзей, в обнимку выходивших из клуба.

— Куда? — вопрос был все‑таки вначале к Морозову.

— Ко мне в вертеп! — перехватил инициативу Константин.

Встречались друзья нечасто, и не в вертепах же, даже не в театрах, — где‑нибудь походя, как вот сегодня. Но дорогу к пристанищу Константина они знали не хуже, чем на Спиридоньевку. Истинно, в вертеп и привезли!

Но Константин, ведя от грязного, конторского подъезда друга под руку, говорил с истинно театральным преувеличением:

— Мой клуб! Снимаю пока что. Думаю, позднее как‑нибудь в «Эрмитаж» перебраться, но пока и здесь неплохо. Труппа подобралась — ай-ай-ай какая! Может, Алексееву и стыдновато, но Станиславского гордыня обуревает. За каких‑то два года из ничего театр создать! Честь имею! — распахнул еще какую‑то дверь. — Не хуже императорского.

Их встретил несусветный женский визг. Оказывается, пока Константин, любимый всеми Костенька, прохлаждался в Английском клубе, девицы заранее розданные роли учили. Пробовали даже гримироваться и под слезно-счастливый визг — как же, Костенька пришел! — спешно стирали раскраску. Их божественный мэтр покачивал головой:

— Да ладно вам, умывайтесь. Мы кое-какую закуску привезли. Проголодались?

Но и без слов было видно, как нищенски голодны были эти театральные девицы.

Нечасто, но все‑таки Савва Тимофеевич бывал в борделях — девицы там выглядели сытнее. Девки быстренько за ширмой спиртом стерли краски, припудрились, отчаянно взлохматились, и сейчас здесь стало как в пропойном трактире. Спиртовой дух перешибал и запах коньяка, и привкус шампанского. А с телятиной и осетриной чего было церемониться? Откуда‑то взявшимися ножами быстренько покромсали, разложили все на самодельно размалеванных афишах — видно, не было денег на типографию. Вот тебе и богатейший дом Алексеевых!

Но Костенька говорил с неподражаемым апломбом:

— Мои милые, непревзойденные дамы! Представляю вам своего друга детства — Савву Тимофеевича Морозова. Прошу любить и жаловать. Любить! Как любите меня.

Девицы плохо разбирались в купеческих делах, точнее, и фамилий‑то громких не знали, потому что одна с непревзойденной простотой спросила:

— Вы тоже актер?

Морозову не оставалось ничего иного, как ответить:

— Актерствую с божьей помощью.

Константин продолжал витийствовать:

— Он как Сумбатов, миллионами ворочает!

— И тоже проигрывает?.. — был истинно актерский ужас.

— Нет, иногда и выигрывает.

— Слава те, Господи! — радовались за него.

— Вся жизнь — игра, так ведь?

— А уж женская‑то жизнь.

Чуть-чуть нервная грусть проскользнула, но мэтр все расставил по своим местам:

— Лялина, перестань кривляться! Книпперок, дырку проглядишь на госте! Андре-ева! Да он же не свататься пришел! Неужели такой солидный человек ходит в холостяках?

Легкое разочарование, прикрытое игривостью:

— А я‑то думала!

— А я размечталась. Мол, без грима на колени к нему сяду!

— Как на трон, как на трон!

Если и было какое первоначальное смущение, так оно под эти ахи и охи быстрее спиртного духа испарилось. Кабаком уже не пахло. Шампанским! Залитым осетром. Коньяком вперемешку с сельтерской. Ну, и бабами, бабами, конечно. Молодыми и славными в своей нищенской наивности.

Стало быть, и ночь выдалась славная.

Да что там — прекрасная ночь!

На следующий день он приехал в четвертом часу обедать. Зинаида Григорьевна устроила скандал.

— Где ты сутки пропадал?

Он не привык к допросам. Даже не поцеловал жену, буркнул:

— У Кости Алексеева. Какое это имеет значение — где?

— Ах, уже и значения нет! А я тут стирай пеленки!..

Вслед за Тимошей, Машей недавно и Люлюта появилась, стало быть, и новые пеленки. Но когда она стирала сама, да и всерьез‑то детей воспринимала? Вокруг хозяйки столько крутилось горничных, нянюшек и разных советчиц, что немудрено и запамятовать. Он напомнил:

— Если ты уж таких графских. или там баронских!.. кровей, так я еще десяток бездельниц подкину. А меня не смей по пустякам беспокоить!

Некстати и два полупьяных лакея в очередь заскочили:

— Их сиятельство!

—... барон Рейнбот!

Несуразицу и сам барон подогрел. С цветами в руках он прошествовал мимо хозяина, даже не кивнув, и, прикрывшись букетом, склонился к щеке хозяйки:

— Рад поздравить с рождением очередной. Не смел раньше беспокоить, понимая, что.

Салфетка с шеи на стол не слишком вежливо полетела.

— Понимайте! Поздравляйтесь! А я сыт на сегодня!

Его любимый черногорец, стоявший при парадных дверях, сокрушенно покачал кудлатой черной головой:

— Ай-ай-ай! Кто обидел моего хозяина?

Рука его привычно легла на рукоять громаднейшего кинжала. Только кивни — любого, ничего не спрашивая, искромсает. Но кто тот любой? Смягчаясь, Савва свою руку сверх на его положил:

— Никто. Просто устал. Кучера не зови, я недалеко, к матери.