Книга Университетская роща, страница 2 – Тамара Каленова

Поначалу возчики посмеивались меж собой над чудачествами барина: лишнюю работу приискивает, и так-де лес не в обиде, эвон каким дуром прет… А потом привыкли. Пусть себе тешится. Ямки для мусора копает, плешины заделывает, в тетрадочку пописывает.

Над крыловским костром ямщики тоже попервости усмехались. Что за охота выкладывать березовые полешки торец к торцу, семиугольником?! То ли дело обыкновенный таежный кострище! Навалишь побольше сушняка, пару бревен под низ — и горит жарко, и одёжу сушит быстро. Но вскоре убедились, что и костер барина тоже имеет свои удобства. Ночью, когда нужно сторожить обоз, достаточно лишь подпихнуть бревешко к центру, и огонь стоит до самого утра.

В этот раз семиугольник получился особенно ловко. Березовые поленья, ровные и длинные, оставшиеся еще с прошлой ночевки, красиво белели на земле, и огонек уж домовито вился по скрученной сухой бересте. Вбить пару кольев, подвесить на перекладине котел… Вот так. Теперь и другими делами заняться можно.

Управившись с костерной постройкой, Крылов заспешил к подводам. Выискал опрокинувшийся поутру воз, ослабил веревки, стал осторожно снимать помятые корзины.

Помощники тут как тут — пегий дедок, числившийся объездным (ямщик, следящий за порядком в обозе), лёля Семена Даниловича, крестный отец значит, и щуплый костлявый отпрыск Акинфий, приблудившийся к обозу еще на выезде из Казани.

— Ц-ц! Как размахонились, бедные корзиночки-те! — сочувственно зацокал дедок.

— Побыстрей шараборься, — подстегнул его Акинфий. — Долго возжаешься. В деревню смотаться надо, посмотреть на ихние пугалища.

— А мне што, эт-мы живой рукой.

По говору Крылов давно определил — лёля из могилевских переселенцев: слова языком катает, словно оглаживает. Акинфий — коренной уралец; этот не гладит слова, а ломает, нарочно согласными чиркает, будто искру высекает. Скрытен парнишка. Скрытен и пролазчив. От такого всего ждать можно.

— Латать корзины придется, — объявил лёля озабоченно. — Вот энти четыре штуки. И короб. Дозволь прутье нарезать, барин?

Я в этом понимаю.

— Будь ласков, нарежь, — благодарно кивнул Крылов и обратился к Акинфию: — А ты холстину достань да вот здесь расстели. Я из корзин на нее выкладывать стану.

— Ваша воля, — вихрем снялся быстрый на ногу парнишка.

Без промедления вернувшись, он разбросил ряднину, для видимости потоптался минуту-другую — и затем исчез, будто провалился.

— Никитич, а и де ты? — из-за деревьев донесся зычный голос старшого.

— Здесь я, здесь, Семен Данилович. Что случилось?

— Вопрос есть, — подошел тот вразвалку. — Как насчет отлучки будет? Отпустишь в деревню похарчевать и помыться, али при тебе сядем?

— Зачем же сидеть? — Крылов проморгал от соринки голубые глаза, воспаленные от многодневного раздражения жарой и пылью, улыбнулся дружески. — Ступайте. По сменам.

Он понимал, что не харчи и не банька волнует сейчас мужиков, приспела охота выпить, гульнуть. Силой их не удержишь, крадком уйдут. Лучше уж по-хорошему…

— Ясное дело, по сменам, — радостно сопнул Семен Данилович. — Дозор оставлю. Лёлю свово, он за лошадьми присмотрит. Опять же Акинфия — у него глаз молодой. А в баньку мы тебя кликнем, Никитич. Побаловаться парком кому не охота?

— Не откажусь.

— Я и говорю!

Возчики собирались в отлучку шумно, спешно, боясь, как бы не передумал барин. Кряжистые, широкоплечие, неуклюжие в ямщицких армяках, с обветренными прокаленными лицами, заросшими косматыми бородами, они сейчас походили на школьников, счастливо избежавших субботки, традиционного дня расчетов за всю неделю розгами. Грустно и забавно было наблюдать за ними.

Акинфий поглядывал на мужиков с завистью. Дедок-лёля, напротив, не обращал никакого внимания. Вился возле Крылова, выговаривался после долгого молчания. О чем? О лошадях, конечно. Конскую тему объездной мог развивать без устали, до бесконечности. Казалось, он знал о лошадях все: как принять затянутого жеребенка, выходить задохлеца, распрячь-запрячь, чем и как лечить ноготь или, к примеру, мышьяки — конские болезни, во время которых в ноздрях и горле животного делаются завалы и лошади невозможно дышать… Попутно дедок сообщал сведения о том, что конский дух полезен от чахотки, что мужик-корень лечит у лошадей чесотку, что тоболяки считаются очень плохими ямщиками, их нанимают только по большой нужде, и, напротив, томские гужееды или тюменцы — люди хожалые, опытные, им довериться можно… Что нельзя кормить коней сухарями — потеют… Что всякие переселенцы из России наввозили в Сибирь разных лошадей, которые и перепутались; поднялись ноне в цене местные породы: кузнецкая и чумышская…

— Лошади у нас особые, сибирские, ишшо татарами ученые. Всякая ли скотинка Великий тракт сдюжить? А томская порода — хоть бы што! И в лето, и в зиму. От нее разору нет, ежели питать по методе.

— Что еще за метода такая?

— Обнаковенная, — показал пустые синие десна лёля. — Не кормить вовсе. Пущай идеть, как бог на душу положить. Помирать-те ей не хочется! Лошадь на жилах должна иттить, в узел себя скручивать. Тогда в ей сила разовьется, норов. А вволю кормить — не сдюжить. Не-а. Сытую скотину на мясо бьють, в обоз не ставють.

— Невеселая наука, — перебирая в руках прутья, добытые стариком, покачал головой Крылов. — Неправильная.

Волосы его, еще не седые, цвета темной кедровой коры, освобожденные от фуражки, подсохли, закудрявились. По сравнению с выгоревшей бородкой они кажутся чужими.

— А у нас уся жизнь такая, — печально согласился объездной. — Неправильная. Да ты не бери в голову, барин! Мало ли што я тебе набураню. Давай-ка лучше ужин примем. А потом и за плетенье можно браться, на горячий живот. Вечера ноне долгие, световые. Куды с добром…

Крылов послушно оставил корзины, пошел к костру, над которым призывно ухал котелок с толстыми штями — густой просяной кашей, булькал кипяток для чая.

Покойно у реки, просторно. Негромно возятся в ветвях птахи. Всплескивает в воде рыбица. Изредка перекликаются полевые кобылки. Ласкает прохладный ветерок шершавую кожу, пьянит запахами. Красота — словами не выскажешь, раздолье.

— Опять дрыхаешь, лежебок? Эх ты, калина худая!

Лёля походя подергал за рогожку, на которую успел завалиться Акинфий. Сонлив отрок безмерно. Как затаился, не вертится под ногами, значит, кемарит в каком-либо закутке. Песий сын… Ежели б не сиротство горькое, артель давно его из своего ряда вышугнула бы.

Акинфий воровато оглянулся, — на остром веснушчатом лице появилась недетская злоба, — и сунул под нос старика костлявый кулак:

— Во, видал?

Но заметив взгляд Крылова, тут же разулыбался, послушным голосом возвестил:

— Здеся я! Али куда сбегать? — и зелеными пройдошистыми глазами преданно уставился на барина.