Онлайн книга «Утро Московии»
|
– Мне недосуг пребывать в праздных говореньях с женами, когда ести дела государевы многие, а если ты, Трубецкой Димитрий да Тимофеевич, так празден да ловок и все знаеши, то ты сам и скажи, кто тот человек! – И скажу! – Да сам и приведи его сюда! – нанес Морозов окончательный удар. Трубецкой опешил. Он понял, что проиграл. Более того: он понял, что теперь ему придется назвать имя Соковнина и – не приведи бог! – потом отвечать за соковнинское лечение. – Кто же таков? – нетерпеливо стукнул патриарх посохом об пол. – Соковнин, – упавшим голосом произнес Трубецкой. – Соковнин? Так по какому умыслу он молчал? Трубецкой! – Чего велиши, государь патриарх? – Поди без промешки к своему коню и скачи к Соковнину! Скоро велю! А среди бояр зашелестел шепоток. – Ах Соковнин! Ах козел нестриженый! – ворчал Романов. – И хоть бы раз сказал, что-де лечение ему ведомо! – поджав губы, возмущался аптекарский боярин, в душе желавший, чтобы у Соковнина ничего не вышло. – Раньше мне сказывали, что он всю семью и всю дворню сам лечит, – вставил постельничий. – Кнутом! – буркнул Морозов, но его неуместную шутку решили не заметить. – Сейчас станем вопрошати, почто он таким умышлением задался, почто не сказывал, что лечит? – скаля зубы, ехидно сказал Мстиславский. Их разговорам не было бы конца, но тут вошел доктор. Робко переступил широкий сосновый порог и засинел в дверях широченными штанами, как у Ричарда Джексона, забелел округлым брюшком, шаркнул мягкими туфлями без каблуков, покланялся всем, начиная с патриарха, на нем же и закончил поклоны. – Чего надобно? – угрюмо спросил Филарет. – Он составил порошок… – неуверенно пояснил аптекарский дьяк. – Возьми его и выкинь подале! А ты, друговерный, ступай спати, у нас свои доктора хитроумны ести и не внове! Доктор понял. Он растерянно обвел взглядом сначала бояр, потом стены, обтянутые синим шелком, поднял глаза к расписанному, в ангелах, потолку и снова поклонился – одним общим поклоном. После этого он неуверенно повернулся к выходу, будто надеясь, что его окликнут, но его не окликнули. – Доктора́! – хмыкнул постельничий. – Одно разоренье казне!.. – вздохнул Романов. – Сейчас свой придет, нестриженый, – не то скрыто подсмеиваясь, не то в надежде заметил Черкасский. Морозов едва сдержался. Он хотел попросту сказать, что не следует обманываться надеждой на ложное умение Соковнина, что Соковнин – человек, не способный ни на что, кроме как затваривать прекрасные меды, и потому может только повредить здоровью царя, но сказать такое он не мог. Нет, не мог. Он не Пожарский и не Козьма Минин, которому, судя по всему, не бывать больше на Боярской думе, и все равно тот бы мог, а он… И в ожидании неприятной сцены, а еще больше в предчувствии будущих неприятностей и позора Соковнина, думного дьяка, давно нравившегося Морозову, он опустил голову и закрыл лицо ладонями. – Опристал [166] еси? – обеспокоенно наклонился к нему Филарет. – В зело великом надрыве душа моя пребывает… – тихо ответил Морозов. – Молись, сын мой. Отпрянет сомненье, и да снизойдет благодать! Морозов понял, что никуда отсюда не вырваться, пока не кончится это невежественное и позорное представление. Придется сидеть и ждать, слушая пустые, смешанные со злоязычием разговоры. – А ведь доктор при ученом званье! – вдруг подтолкнул его бес на рожон. Все замолчали, прикидывая в головах крамолу этих слов. В Постельной снова ударили часы. Глава 14
Трубецкой выдержал свою роль пристава до конца: он поднял Соковнина с постели неистовым криком, разбудил весь двор, сам раздавая приказания конюху и воротнику, посмеивался на вопросы Прокофия Федоровича, рычал, торопя, щипал дворовых девок, забегавших с зажженными свечами. Наконец он стянул хозяина с крыльца, сам подсадил со смехом на лошадь, растрепанного, неодетого. – Почто этак, Димитрий да Тимофеевич? Я думный дворянин, а не вечный человек… – Не пыши и не дыши, а не то велю связати! Трогай! – Эстолько лет верой и правдой… Впору выслуги ждати, а ныне опала за опалой… По воровскому листу [167] накатили на меня, грешного… Димитрий да Тимофеевич, кто довел? Но Трубецкой ни словом не проговорился о деле. Опытный царедворец, он не пояснил причину и не давал тем самым Соковнину подготовиться во время дороги к ответам. – Что это у тя за девка? – спросил он, отводя Соковнина от мучительных догадок, когда выехали за ворота. – Кака така девка? – бесстрастно спросил Соковнин. – А смугла да темноволоса, что лошадка ладная… Продай, думный, злата не пожалею! – Липка-та? Она не вечная – она отцову пятерку отживает, кабы была в холопях… – «Кабы, кабы»! – Не сердись, батюшко, Димитрий да Тимофеевич! Как всё по дружбе, так ее испоставлю тебе на время, только скажи, бога ради, чего супротив меня затеяно? А? Трубецкой молчал. Молчал до самого Пожара и даже на площади перед Кремлем не отозвался. Соковнин услышал голоса стрельцов под Флоровской башней, различил во мраке ее громадный приземистый четверик и вслух заскулил: – Видали мы и от прежних государей себе опалы, только чести нашей природной не отнимали, все сыскивали вправду, а ныне какой чести от государя дожили? – Соковнин остановился, поняв, что эти причитания могут только повредить, и схватился за соломину, протянутую Трубецким: – А девка-та, Липка-та, зело ладна! – Продай, говорю! – Так ведь посадских она кровей… – Испоставь, болван нестриженый, на мясоед [168] ! – Открой, Димитрий да Тимофеевич! Никому не обмолвлюсь, чего говаривано промеж нас… – Скажу! – буркнул Трубецкой, не разжимая зубов, и звук этот означал: «Молчи!» Они въезжали под арку отворенных ворот, под приподнятую на сажень решетку, мимо стрелецких факелов. И снова Кремль. Уже третий раз кряду. Второй день намечен, а чего ждать? Прокофий Федорович глянул назад – посветлел восток, а впереди, за Боровицкими воротами, и левее их, за Хамовниками, и правее, над Тверской дорогой, везде еще висела непроглядная тьма. |