Онлайн книга «Русский Париж»
— Несчастный случай. Длинный шарф попал под колесо авто. Шарфом задушилась. — Бедняжка! — Двое детей остались. Приемыши. Своих-то потеряла. В Сене утонули. — Теперь эти — сироты. Наследников нет; если завещанье не успела оставить, особняк опишут, имущество вывезут. Горе детям! — А шарф-то, шарф был от Жан-Пьера Картуша. Модный шарф. Авто с места рвануло, петля горло затянула. Мгновенное дело. Виселица, только ногами на земле. Позвонок переломился, и баста. — Да. Баста. Ах, супчик хорош! Грели руки над супом; после рюмки — тихо запели. Сначала из панихидной службы: «Со святыми упокой», и мать Марина подпевала. Потом русскую песню: «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой». Ложки в пальцах дрожали. Голову на грудь уронил старый казак, в форме казачьей, с лицом, саблей иссеченным; седой, глаза круглые, как у совы. — Вернусь, вернусь ли когда! «Никогда не вернешься, — думала горько мать Марина, подливая казаку луковый суп из оловянного, еще московского ополовника. — Никогда, милый. Лучше помолись, чтобы Господь тебе легкую смерть даровал». Вспомнила строчки из Ивана Тхоржевского: «Легкой жизни я просил у Бога — легкой смерти надо бы просить». «Все, кто сидит тут за столом в столовой моей — все, все умрут. Все! Тогда как же утешишь ты их, живых, Господи?» Застыла с ополовником в руке. Девочка в черном платье с кружевным снежным воротничком толкнула ее под локоть. — Мать Марина, а мать Марина! Суп на скатерть капает! Монахиня повернула незрячее от слез лицо к юной гостье. — Как звать тебя? — Катя Голицына. — Ешь, Катя. Где живешь? — В Сент-Женевьев-де-Буа. У меня мама умерла. Я там вышиваю и уроки музыки даю. Можно я к вам перееду? Там старушки все время плачут, грустно мне. Я там в церкви пела, батюшка доволен был, у вас тоже петь могу. Иконы писать. — Ах, богомазка. — Мать Марина погладила Катю по темечку. Ладонью растерла на скатерти супные пятна, раздавила морковку. — Приезжай. Найдем место. Я тебя иконы научу вышивать. — Вышивать, о, superbe! А вокруг, закончив трапезу, тихо, слезно пели: — Передай платок кровавый милой любушке моей… Ты скажи: она свободна, я женился на другой! А потом беззвучно шевелили губами, закрывали матерчатыми руками расписные фарфоровые лица маленькие, милые, старые куколки. Да разве куклы плакать умеют? Они не умеют даже петь. Птицы, птицы за них поют. А они лишь намалеванные алой краской ротики с торчащими, как у зайца, крохотными зубками, печально разевают. * * * Жену Шевардина Матильду Михайловну похоронили на кладбище Пер-Лашез. Стоя у свежего могильного холма, Шевардин пробормотал: «И меня, и меня вот здесь, с ней рядом». Художник Козлов один слышал это. Дочери, Марфинька и Машура, плакали так, что носы распухли, как помидоры, а глаза склеились в азиатские щелочки. На другой день после похорон к Шевардину явился Пако Кабесон. Не один: с дамой. Крепко держал за острый локоть высокую черноволосую, похожую на испанку женщину в белом длинном платье, в невестиной прозрачной фате. Оказалась русской. — Благословите нас православной иконой, Прохор Иванович! — Голос женщины срывался. Профессиональное ухо схватило: отличные высокие ноты, оперный тембр, ей бы в опере петь. — Вы для меня — бог. Еще когда вы прилетали с гастролями в Буэнос-Айрес… Я ни одного спектакля не пропустила! Вы мне как отец. Вы для меня… вся Россия… которую мы… мы… Кабесон пришел ей на помощь. — Мощь России не сломить! Еще поднимет голову! Видите, месье Шевардин, женюсь на русской! И, думаю, положу новую моду в Париже! Отныне все французы будут жениться на русских! За русскими женами охотиться! Шевардин потрепал за плечо друга. Пако ему по пуп ростом. Мал золотник, да дорог. — Извольте, благословлю! Марфинька, неси сюда икону Феодоровской Божией Матери! Бережно, как младенца, принял икону из рук Марфиньки. Заступница, Владычица, Царица Небесная… Всех спасет, всех к груди прижмет, плачущих, сирых… Пако и Ольга встали перед Шевардиным на колени. Хорошо, Машка сегодня полы намыла, юбки да брюки не запачкают. — Благословляю вас, друзья мои… дети мои… Богородица, не я, благословляет вас… Тяжело поднял икону. Медленно перекрестил ею сначала Пако, потом Ольгу. Поднес икону к губам Пако. Потом — к лицу Ольги. Ольгины мокрые от слез губы коснулись позолоченного оклада, как скола льда. На коленях стоят — оба одного роста. Протянул Ольге икону Богородицы. — Возьми… доченька. Теперь она с тобой будет всегда, коли уж благословил. — Поедемте с нами на венчанье наше, Прохор Иваныч! — Где венчаетесь-то? На рю Дарю — или в домашней церкви барона Черкасова? Ох, у Черкасова росписи хороши! Сама мать Марина делала. — На рю Дарю. Отец Николай венчает. Едемте! Прошу! — Ну, назвался груздем, полезай в кузов. Теперь я твой отец, значит, как дочь-то брошу! Машутка, шубу мне! — Да ведь жарко же еще, теплая осень, какая шуба, Прохор Иваныч! — Тихо! Знаю, что велю. Машенька старательно надевала на отца кунью шубу с бобровым воротником. Искрился бархатно, синезвездно драгоценный мех. — Марфа, скажи Алешке, пусть разогревает мотор! Шевардин личного шофера держал, как многие богатые парижане. Сам машину водить не умел и не хотел научиться. В церкви стоял гордо, молча, — огромный, высоченный, каланча, выше всех прихожан. Хор пел светло, громко, ярко: «Исайя, ликуй!». Над Ольгой и Кабесоном держали золоченые венцы две послушницы русского подворья в Сент-Женевьев-де-Буа. Послушница вытягивала руки, поднималась на цыпочки, держа венец над головой высокой, длинношеей Ольги. Та, что над кургузым, лилипутьим Пако венец держала — наоборот, приседала. * * * Сжать голову обеими руками. Руки холодные, и лбу прохладно. Горячей голове потребна прохлада. И — молитва. Молиться она не умеет. Все эти походы в русский храм на улице Дарю — гиль. Не может она воззвать к Богу. Ибо — не чувствует Бога. Нет! Не так! Бог — везде! В цветке; в корзинке со снедью; в теплых ботах Алички; в небесном взгляде Ники. В дожде, поющем в водосточной трубе. В дыме ее папиросы. Да, это не Христос. Язычество это. Пантеизм? Романтика? Господи, дай мне Себя. Себя яви, Господи! Чем больше просит — тем более не приходит. Ну и пусть. Анна наклонилась над тетрадкой. По столу разбросаны бумаги, бумаги. Рукописи. Ее каракули. Никому не нужные. Ее кровь. Ее боль, ее жизнь. |