Онлайн книга «Русский Париж»
«Господи, помилуй», — против воли вышептали губы. Посуда гремела. Разливательная ложка ходуном ходила в руках разбитного малого: зачерпывал и наливал, и каждый отходил, дрожа от радости, со своею миской. Пока очередь тянулась к столу — к нему привалился бочком человечек: то ли молодой, а то ли старый, лицо в тени шляпы, не разобрать. Игорь брезгливо отодвинулся. Человечек придвинулся опять. Игорь тихо выругался по-русски. Человечек обрадованно крикнул ему прямо в лицо: — Ба! Русский! Здорово, брат! И — ну лапать его, обнимать. Игорь засмеялся. Ответно притиснул мужичка к себе. — Здорово! Откуда? — Из Нижнего. А ты? — Из Москвы. — Давно в Париже? — Недавно. А впрочем… — А я — давно! Уже попривык. Лучше Парижа на земле города нет! Представились друг другу. Как-то враз поняли: вместе надо держаться. У Кривули за душой, точнее в кармане близ лацкана пиджачишки, лежала бумажка в десять франков. Все состояние. У Игоря денег было немногим больше — сотня с хвостиком. «Снимем жилье на двоих? Дешевле обойдется!» Им повезло: в первом же доме консьерж сообщил — с чердака съезжают постояльцы; дал телефон хозяина. Хозяин жил в этом же доме — на втором этаже. Игорь обаял богатого французика, как умел: в улыбке все зубы показывал. Сошлись на плате, меньше которой трудно представить. За такие гроши на задворках собачью будку снять. Вошли. Расположились. Ни у Олега, ни у Игоря вещей нет! О, свободны как птицы! Оба дружно рассмеялись своей безбытности. — Кажись, здесь великолепно! Игорь подошел к окну, распахнул створки. — Не то слово! Весь Париж с птичьего полета! — Когда невмоготу станет — хорошо вниз сигануть. Разом все кончится, — неудачно пошутил Кривуля. Игорь перекрестился, усмехнулся. — Никогда. Запомни: никогда! * * * Чудно в каморке. Старый граммофон с раструбом-лилией. Пластинки старые — все вперемешку: кэк-уок, Анастасия Вяльцева, Пятая симфония Бетховена, арии из Вагнерова «Лоэнгрина» — поет великий Джакомо Боргезе, вальсы Штрауса; и разбитая пластинка, черный осколок, полустертую надпись можно разобрать: «НАТАЛЬЯ ЛЕВИЦКАЯ. ТЫ НЕ ПОЙ, НЕ ПОЙ, СОЛОВУШКА». Русские, что ли, тут до них квартировали? Опять русские. Везде. Париж — русский город. Вспомнил марокканцев. Тоже могут сказать: Париж — африканский город. И так Париж — для всякого — свой город; роднее не придумать. Еще одно чудо таилось под забытой, брошенной подушкой-думкой, обшитой траченым молью синим бархатом: телефон! Даже здесь, на чердаке, телефон. Роскошь немыслимая. Телефонируй не хочу. Да только кому? * * * Еще одного русского отыскали. Прямо под ними снимал камору — они под чердаком, он на десятом этаже. Узнали, что русский, случайно: мужчина тяжело волок вверх по лестнице неуклюжую, на треноге, кинокамеру, вставал на ступенях, отдыхал, отирал со лба пот, жаловался сам себе, чертыхался — конечно, по-русски! Они возвращались домой, шли за ним. Услыхали русскую речь. Кинулись к кинематографисту, затормошили, замутузили в объятьях! — Откуда? — Из Казани! — Офицер?! — Да, Белая гвардия! Но не офицер — солдат простой! До царской армии — грузчиком в Казанском порту работал! Чудом выжил в кровавом крошеве… Господа, ко мне, ко мне! И вино есть хорошее! Отказа не приму! Сидели долго, за полночь, говорили, не могли наговориться. Пили, плакали. Искурили обе пачки дорогущих папирос. Бывшего царского солдата звали Лев Головихин, и он в Париже заделался работником синема: сперва фильмы в кинематографах крутил, потом смышленого мужика операторскому делу обучили, и он всюду с камерой таскался. А потом и сам на ноги встал: продал в прокат первый фильм свой — и дело пошло-поехало! Головихин снимал простые ленты. Ничего особенного. Не игровые — натурные зарисовки, документальные, живую жизнь. Снимал Париж, клошаров под мостом Неф, нищих русских попрошаек на улице Лурмель, внутренность храма св. Александра Невского. — А как же ты, брат, церковь-то изнутри снял? Нельзя ведь! — А батюшка разрешил. Отец Николай. Долго упрашивал. Да ты гляди, гляди фильму! Головихин по-старому произносил: не «фильм», а «фильма». По-русски. Игорь уставился на развешенную на стене дырявую простыню. Фигуры бегали, плавали, застывали, бились как рыбы, уплывали в черно-белую мглу. И вдруг заорал, схватил за руку Льва! — Что ты?! Синяков мне наставишь! Как клешней сцепил! — Где ты ее снял?! Где?! Увидел в кадре Фрину. — Ты же видишь, мост Александра Третьего, золотые кони… Головихин тер руку, морщился, пыхтел. Бесстрастная камера снимала: вот Фрина идет, вертя задом, чуть покачиваясь на каблуках; вот останавливается у перил моста, стаскивает туфлю с ноги, морщась, выбивает туфлю о перила. Ногу трет. Мусор, иголка? Щепка? Игорь глядел на Фринину ногу. Лев глядел на него. — Нет ни батюшки, нет ни матушки… а только есть да есть… одна зазнобушка? — Она танцует на улице! На Мосту Искусств! Это мексиканка! Я ее знаю! У нас с ней… Лев холодно произнес, как на серебряном блюде поднес слова: — Это жена знаменитого Доминго Родригеса, знаменитая Фрина Кабалье. В газетах пишут — Доминго заканчивает роспись во дворце Матиньон, а потом улетает с супругой в Америку. — Где они живут в Париже?! Я должен ее увидеть! — Не сходи с ума. Она… Затрезвонил телефон. У режиссера тоже был проведен телефонный кабель. Игорь вздрогнул всей спиной, всей кожей. Лев церемонно взял трубку. Пока говорил — Игорь глядел сквозь него, в себя: так глядят на ледоход, на плывущие льдины. Он не слыхал, что говорит в трубке неизвестный голос. Зато Лев внимательно слушал, вежливо. — Фильму мне заказывают, — трубку положил на рычаги осторожно, блестел глазами. — Твоя помощь нужна будет! — Что за фильма? — Об авиаторах. О пилотах! Очень это нынче модно. Летают все! Даже женщины! — Даже кенгуру. — Не смейся! Нам денег заплатят! — Денег? Это хорошо. А в родной каморке — тоже телефонный трезвон. Олег трубку снял с рычажков. — Тебя, — растерянно другу сказал. Игорь стискивал в пальцах трубку, как черный револьвер. |