Онлайн книга «Русский Париж»
Две, три, четыре, пять. Десять секунд гробового молчанья. И потом зал взорвался. Половина взорвалась — ядом и злом. Половина — криками восторга, любви! Литераторы фыркали, громко оскорбляли Анну и стихи. И она слышала это. — Лживый пафос! Дрянь! — Только идиотка могла так: «рвешь меня, рыбу с лески»! Фи, как это грубо! — Имя святое бедного царя — так походя, всуе… — Я ничего не поняла! Белиберда! Выкрики откровенной, лютой злобы перекрывали другие голоса. — Милая! Спаси тебя Господь! — Бра-во! — Ура Царевой! Урра! — Браво, браво, бис! Анна шатнулась. Рауль вовремя подхватил ее под локоть. — Мадам, вам плохо? — Мне?! — ожгла глазами. Стыд пронзил юношу до пят. — Мне — ве-ли-ко-леп-но! Спустилась по деревянной лесенке в зал. Стояла в кольце крика! Мотались бледные лица Розовского и Букмана. Андрусевич демонстративно повернулся спиной, шел к выходу. Валя Айвазян подскочила: — Мадам, вам надо съездить почитать — в Сент-Женевьев-де-Буа! Согласны? Я сама довезу вас! Я умею водить авто! Помолитесь… поклонитесь могилам… там все наши воины, все русские, убитые… лежат… весь цвет России… Плачут, щека к щеке, и черная лодка рояля плывет за плечами. Кто рукоплещет. Кто плюется. — Валичка, меня не понимают! — Вас ненавидят. — За что? — За талант. Валя крепко берет Анну за руку, ведет, уводит. Толстая тетка встает со стула и кричит Анне в лицо: — И так тошно, без тебя тошно! А ты, соловушка, больно заунывные песни поешь! Анна разлепила губы и четко, ясно произнесла, как в гимназии у доски: — Хамло. — И еще раз: — Хам-ло. И стыдно стало: у ног тетки, в инвалидном кресле, седой месье сидел, крючил спину, руки крючил. Лицо благородное. Высохшие ноги. Травма позвоночника. «Может, тоже русский, и воевал, и в него стреляли, и в хребет попали; и обезножел. Я дрянь». Валя тащила, тащила вон из зала. Люди подскакивали. Хватали за локти, за подол юбки. Кричали: а где можно вас прочитать! Кто-то шел мимо — плевал ей под ноги. Кто-то — руку ловил, жарко целовал мокрым от слез ртом. А вот и цветы, святый Боже! Цветы настоящие! Розы, с росой. А может, плакали люди над цветами, и это тоже слезы? Первый ее вечер в Париже. Боевое крещенье. — Анна Ивановна, вы — гений! Древнее горбоносое лицо армянки дрожит от восторга и счастья. — Гений — над человеком. Он — на ангела похож. А человек мал и слаб. Букман и Розовский так и не подошли к ней. Семена в зале не было. Ему нельзя сейчас появляться на людях. * * * Актриса Дина Кирова догнала Анну на автобусной остановке. Шел дождь, прибил пыль. Анна дышала глубоко, жадно. Валя накинула ей на плечи плащ. Изуми и Аля семенили по пятам, притихли, вечно щебечущие птенчики. — Анна Ивановна, спасибо вам! — Не стоит благодарности. Остановилась, разглядывала актрису: маленький ротик бантиком, подведенный ярко-малиновым губным карандашом, кудерьки влажные, смешные, как у болонки. Туфельки стоптанные, плащ поношенный: а на сцене своего «Интимного театра» в бутафорские бархаты рядится! Дина и князь Федор держали в Париже театр. Он стоил им нервов, денег, жизни. Но Кирова не могла не играть. «Если я не буду играть — я повешусь!» — Вам надо… — Актриса пафосно прижала крошечные ручки к груди. — Встретиться с Шевардиным! Вот его телефон! И — телефон администрации «Гранд Опера»! Они скажут вам, когда у него репетиции! Вы… напишете Прохору Иванычу либретто оперы! Вы — прославитесь! — Прославлюсь? Так спросила, что Валя Айвазян покраснела, слезы чуть не брызнули от восхищенья, боли, стыда, обиды. Вот — судьба человека на земле! Интонация прожгла до кости. Никакое изощренное актерство не сравнится с Анниным одним словом. Вот и Дина ротик крашеный поджала. — Мне поздно уж прославляться. — Кривая улыбка резанула, как ятаган. — Мою славу… не увижу. Не узнаю в лицо. * * * Анну в полицию вызвали. Глазами водила по сытым и испитым, по рябым и лощеным рожам полицейских. Водила — и не видела. С некоторых пор она научилась смотреть — и не видеть. — Ваш муж работает на советскую разведку? Вы в курсе? Анна улыбалась. Сердце — кровавый комочек, еж лесной. — Что? Как? — Ваш муж убил генерала Скуратова. Вы знаете об этом? — Мой? Муж? Генерала? Расхохоталась — как жемчуг раскатился. О, она умела еще по-юному смеяться. Как встарь, как в Москве. Праздничным смехом, пасхальным! Ажаны глядели на нее, как будто она дикая белка и вот-вот прыгнет из рук. — На допросах он показал, что вы занимаетесь литературой. Это правда? — А! — крикнула Анна весело. Кровь отлила от лица. Ноги одеревенели. «Стоять, не падать». — Послушайте мои переводы! Читать начала. Сначала Альфред де Мюссе. Потом из Бодлера, «Цветы зла». Потом из Артюра Рембо. По-русски читала! Остолопы смотрели, как бараны в загоне. Анна выше голову подняла. Прочитала им — Пушкина — по-французски: свой перевод «К морю». Море рокотало женским глухим, чуть хриплым голосом, грассируя, рыдая. Слепящая синева! И ведь слушали, свиньи, кошоны. Тупые картонные куклы. Рослый ажан поднял руку. — Довольно! Спасибо. Поверили. Анна поправила прядь, выскользнувшую из-под берета. — Я могу идти? «Семен, ах, дурачок. Что будет?» Ноги уже не держали. Улыбаться, улыбаться. — О мадам, — вздохнул другой ажан, здоровяк, настоящий Гаргантюа, щеки розовым холодцом лежат на твердом воротничке. — Если вы нам понадобитесь, мы вызовем вас. Прибежала домой. Бежала — чуть не падала. Летело все мимо, стремительно. Уже около дома все-таки упала; чулки на коленях порвались, колени в кровь ободрала. Встала, похромала. Кровь заливала чулки, бежала в туфли. Так, с разбитыми коленями, ввалилась в квартиру. — Аля! Девочки! Мы уезжаем из Парижа. Мы… Дыханье кончалось в груди. Изуми держала на поднятых руках моток шерсти, Амрита мотала шерсть в клубок. Рукоделье! То, что ненавидела она во всю жизнь больше всего. — Почему, мама? — Ника оторвался от игрушечного кораблика: высуня язык, клеил паруса. Заорал блаженно: — В Россию-у-у-у-у! Еде-е-е-ем! |