Онлайн книга «Русский Париж»
— Хотите убежать? Гомон гостей, и дикий, слепящий свет люстр, огонь брызгает кипящим маслом, ожоги на лицах, ожоги на руках, и выжжены глаза, не видят ничего. Через стол — через белое поле необъятной скатерти с гусиными кровавыми горлами бутылок — лицо, тоже косорылое, тоже японское. Бывшая жена Юкимару. Марико. По прозвищу Белая Тара. Что она делает с перстнем и блюдом? Рис, рыба. Суси. Высыпала в суси яд — он видел. Пододвинула к девочке. Кто пригласил смерть на свадьбу? Изуми протянула руку к суси. Засияли глазки. — Это наша японская еда! — Жри лучше французскую лягушку. — Грубо схватил тарелку и перевернул. Суси вывалилось на скатерть. Рядом восклицали и пели. Ему казалось — это революция, взяли Бастилию, и народ голосит «Ça ira». — Это полезней! Оглядывалась жалко. Одинока. Жених поет, танцует с другой. Зачем женится на девчонке? Чтобы лопотать в постели по-японски? Бутерброды с черной русской икрой лоснились в лучах огромных люстр. Юмашев расстарался. Может, у Дуфуни заказывал? Игорь схватил Изуми за руку. — Бежим! Не сказала ни слова. Дала вывести себя из-за стола. Покорная овца, колокольца на шее не хватает. Он понял: она не совсем понимала, что с ней происходит. Что происходит со всеми ними. Взял ее за руку, за талию. Так, в притворном танце, и прошагали к двери. Игорь толкнул дверь плечом. Гомон, запахи яств и пота — позади. Мраморная лестница отеля. Чугунные перила. Юная женка знаменитого кутюрье! «Я все делаю правильно. Так надо». Рука в руке. Рванулся. Побежали. Метрдотель проводил молодую парочку завистливым взглядом: эх, юные годы, где вы. Как ехали к нему домой — не помнил. Только личико странное, восточное моталось перед ним: дынная семечка, бледная камея. Ничего не осталось в памяти. Ключ. Кровать. Дым. Серый дым Парижа за окном. Налег на нее всем телом, услышал жалобный стон. В пылу и беспамятстве не понял: она — чистая. Сделал ее женщиной. Юкимару его убьет. Куда она пойдет после безумья, опьяненья? Шептала ему по-французски, рот ко рту: — Уедем в Японию! Это страна счастья… А потом — по-родному лопотала. Зажмурился. Закрыл девочке рот горячим ртом. Еще одна! На ночь? На всю жизнь? Где она, вся жизнь? Перед красной кровью набухшими веками — река, разлив на полмира, березы на ветру: Волга, а может Нева, а может… «Россия, матушка милая, родненькая… Что я делаю тут…» И голос Шевардина, глухой, подземно-тайный бас прогудел в нем, внутри, старым, века назад отлитым в апрельских полях, горячим колоколом: «Не велят Маше-е-е… за ре… за реченьку ходить… не велят Маше любить…» — Изуми… ты… изумительная… Она все равно не поймет по-русски. Уткнул лоб в сырую мякоть подушки. Пора съезжать из президентской мансарды. Картуш завтра увеличит ему жалованье. «Зачем я сотворил это с нею? Кто такие люди друг другу? Почему все болтают: будет война?» Смеялась и плакала — все вместе. Суси с ядом. Шампанское и устрицы. Золотые слезы в черном бокале. * * * Две женщины ночью стоят на мосту над Сеной. По-русски с наслажденьем говорят. То громко: слушайте, французы, нашу великую речь! То тихо, нежно, шепотом: может, тайны друг дружке поверяют? — Я так рада нашей встрече, ты не представляешь… — Почему. Представляю. Смех. Воркованье смеха. Две голубки. — Ты не пьяна? — Нет. Хорошее вино. Не пьянит. — А кальян? — Русской бабе нипочем эти арабские побрякушки. Снова смеются. Мурлычут, две кошки. — Как ты живешь за своим генералом? — Да как, как… Как могу, так и живу. Фонари, отраженные в реке, дрожат и плывут жидким золотом. В руке у той, что ростом повыше, сигарета. Другая не курит — нюхает дым. Одна тонкая, вот-вот переломится. Другая — широкоплечая, грудастая. Широкие скулы, лицо-тарелка. Даже в синем фонарном свете виден румянец во всю щеку. — Слушай, подруга! Мы ведь обе Натальи! — Ха, ха… — Тезки, значит… Как я не догадалась… — А я догадливая. Дым вьется над гладко причесанной русой головой. — А правду говорят — ты внучка царя? — Правду. Только кому здесь, в Париже, цесаревна нужна? Да и какая я цесаревна… блядь модельная… — Молчи. Бога не гневи. Так нельзя о себе. — Можно. Все можно. — А слушай, дай закурить? — Тебе ж нельзя, ты ж певица… Рука протянута. В пальцы худая вкладывает скуластой сигарету. Подносит огонь. Тонкие пальцы ссыпают пепел в Сену, в круженье ночного ветра. — Так по России тоскую… хоть утопись… — Так утопись, родная. — Это против Бога! — А ты против Бога часто шла? Грешила ведь? Или что, ангелочек?! Молчат. Река течет. — Грешила. — Ну так согреши в последний раз. * * * Война, да, война. Разлит в воздухе странный, далекий сизый дым. Уж по горло войнами сыты; зачем еще одна? Игорь и Анна встретились внезапно и странно — в продуктовой лавке. Анна покупала гусиные шейки — из них, дешевых, варила бульон с луком. Игорь зашел купить мясной вырезки. Из Анниной сумки торчала бутылка с молоком. Игорь увидел Анну первым. Расплачивалась с лавочником. Слегка дрожали руки. Игорь отметил желтизну прокуренных зубов в мгновенной, напряженной улыбке. Будто ей кто чужой пришитыми нитками губы растянул. Обернулась. Сделала шаг. Поскользнулась на гладком полу. Сумка вывалилась из рук. Бутылка разбилась с тихим стеклянным ахом, потусторонним звоном. Игорь кинулся. Собирал влажные осколки. Поднял голову: ее глаза натолкнулись на его лицо, отшатнулись, застыли ледяной зеленью. — Вы? Засунул пакет с гусиными шейками глубже в сумку. Захотелось скорее уйти, исчезнуть. Изнутри этой сухопарой, желчной женщины било жестокое пламя. — Вы мне не рады? — А чему радоваться? Вырвала сумку у него из рук. Губы кривились болью. — Теперь дети останутся без молока. — Я куплю вам. Не огорчайтесь. За молочным прилавком взял две бутылки. Анна следила за его руками, за гибкими пальцами, — из них в пухлые руки лавочника перетекала ее жизнь. |