Онлайн книга «Княжна Тараканова»
|
– Значит, они не знают этих языков… – Она сидела в кресле, съежившись, согнувшись. В последние дни она страшно исхудала. Ее мучили горловые кровотечения. Он видел на ее губах запекшуюся кровь. Ему было жаль ее… На свой страх и риск он прекратил допросы, дал ей покой… Она уже не могла встать. Он сам пришел к ней и спросил, не желает ли она священника, православного или католика. Она сделала слабый жест рукой, означающий: Нет!.. Ведь все равно нельзя было попросить, чтобы привели к ней человека, которого она хотела видеть!.. Вдруг она слабым голосом окликнула Голицына. Он приблизился к постели. Франциска, хмурая, стояла у изголовья. – Знаете, – проговорила слабым голосом умирающая, – вполне возможно, что я родилась в Черкессии… Ее косые, темные-темные глаза потускнели. – Да, – согласился Голицын, – я напишу императрице о вашем признании… На другой день ее не стало. * * * …Но Михал никогда не узнал о ее смерти. Только потом уже догадывался, что ее нет в живых. Но догадываться оставалось недолго!.. Франциска фон Мешеде, Михал Доманский, Ян Чарномский, их камердинеры были отвезены в Ригу в трех каретах. Михал так и не увиделся с Франциской и не узнал от нее о смерти своей подруги. И ни от кого не узнал! Дорога ободрила его и его спутников. Экипажи, везшие их, ехали быстро. Карета, в которой везли Франциску, отставала. Всем сказали, что в Риге их снабдят деньгами для дальнейшего пути и отпустят на свободу. Михал старался не думать ни о прошлом, ни о возможностях дальнейшей своей жизни. Он глубоко дышал, когда его выводили из кареты; ел, сознавая, что есть необходимо… В Риге его заперли в одиночную камеру замковой тюрьмы. Он более никогда не видел своих спутников. Об отпуске на свободу речи уже не велись. Он уже и догадался, что никакой свободы не будет! Он попросил одного из тюремщиков принести какую-нибудь книгу: – … Хорошо бы Платонову «Апологию Сократа»… Он испытал настоящую радость, когда ему принесли именно «Апологию Сократа» на греческом языке… «…Спросите друг у друга, слыхал ли кто из вас когда-нибудь, чтобы я хоть что-то говорил о подобных вещах, и тогда вы узнаете, что настолько же несправедливо и остальное, что обо мне говорят. Но ничего такого не было…» [87] Он попросил перья, бумагу, чернила… Тетрадь Михала Доманского, содержащая три стихотворения
Друзья твердят вокруг – ты низко пал. Не бьешь врагов, не бьешь крестьян – какой ты пан? Нам от роду положено гордиться — От пана пан, от хама хам родится. Не трушу сердцем и не слаб рукой. Но сам не свой хожу, ведь я другой. В костеле слышу я в мерцанье свеч, Что от меча умрет поднявший меч. Рабам запрет, а господам закон — Другого бить за меч в руке, за кол. Пал на колено, пол целуют ножны. Боится быть распятым пан вельможный. Мужик страдай в полях, к земле прибитый. Коль пан в земле, то значит он убитый. И даже шляхтич, мелкий, как комарик, Мой дядя, беспробудно пьяный Марек, Клинок из ножен дико вырывает, Как солнце луч из тучи вынимает. И красный, как бутон цветка тюльпана, Шипит, слюною брызгая, – Знай пана! Да кто ж не знает Марека дубину? В его башке весь суд и весь закон. И люди превращаются в скотину. Не для души работают – за корм. Паны гордятся шрамами от сабель — Мы рыцари! Не то что вы, волы. Хотите, чтобы шляхтич вас не грабил? Тогда сточите зубья у пилы! Тогда топор снимите с топорища, И им тешите бревна для домов! В нас гордый дух, а в вас одна вонища, Так знайте польских рыцарей – панов! * * * Трясусь в телеге, где же ты, Христос? Навстречу смерти тянется обоз. И нет тебя, как в той игре ребячьей, Когда ты вел вперед восставших кукол, Идущих в наступленье в темный угол, Где поднял меч ужасный царь казачий. Последний меч в руках его сверкал, И гибли куклы от его гордыни. Погиб мой медвежонок, мой Рафал, Которого привез отец из Гдыни, И храбрый ежик, книжник и мудрец, Иголками сражаясь, пал геройски, И величаво погребен по-польски, Под мокрый от рыданий полонез. И волк из кожи старой кацавейки, Царем сраженный, замертво лежал. Последний меч его сразил навеки. Тогда явился я и меч сломал. Царя убил, и сжег его в камине, Всех воскресил, и раны всем зашил, И снова с ними весело зажил. Бог мальчик нынче. Здесь его игра. Наплачется дождем над телесами. Зашьет ли он мне дырку от ядра? Иль я останусь гнить под небесами? Олоферн. Предсмертное Ю, или Я? Явь, или кривь? Юдифь! Чем ты прекрасней ассирийских див? Я будто весь вошел в тебя с войсками. Как будто мы одну тебя искали. Юдифь, Юдифь, нет имени желанней. О! Это Ю, глубокое, как сон. Как ты меня скрутила в рог бараний! Сильнее, чем Навуходоносор. Да что такое? Что со мной случилось? Красивее в гареме девы есть. Быть может, ведьма девой обратилась? И мне готовит праведную месть? Однако, как слова ее разумны. Еще никто из женщин молодых Меня не завоевывал. У них Одно лишь на уме – любить безумно. Никто меня речами не пронзал. Никто к ногам моим не бросил город, Никто на весь народ свой не восстал, Признав меня, могучий царский молот, Я, я, всесильный молот – Олоферн, Народы закую в оковы счастья. И будет в каждой, в каждой голове Моя любовь к Юдифи заключаться. Еще одну, последнюю страну Я подарю Навуходоносору. |