Онлайн книга «Любовь приходит дважды»
|
Он будет рядом с нею (никаких больше экспедиций!), он будет любить ее, заботиться о ней, носить ее на руках, и в положенный срок она родит ему крепкого, здорового малыша. А теперь – что же получается? Ей даже позвонить ему не удастся, когда он вернется с гор, – по висящему в коридоре больничному автомату со скрученным в спираль, словно искаженным страданием, проводом, можно разговаривать только с местными номерами. Придется просить завхоза. А развод? Позвольте, да ведь если Аделаида не явится в назначенный срок, ее с Борисом не разведут. Решат, в самом деле, что она передумала. Две тяжелые, как ртуть, и соленые, как морская вода, капли скатились по ее щекам, проложив дорогу остальным. * * * А может, она сама накликала беду, послав Карлу в последнем письме свои любимые стихи? А ведь писала то письмо в совершенно лучезарном настроении… Тогда она не знала точно, что беременна, хотя кое-какие подозрения на этот счет у нее, разумеется, уже появились. Когда же узнала, писать о радостной вести было уже поздно – почта в Швейцарию из России идет долго, дней десять, а то и две недели, и он просто не успел бы получить письмо до своего отъезда. Стихи же она нашла чудесные, нежные, теплые, каждое слово казалось нанизанным на шелковую нить сверкающей жемчужиной. И Аделаида совсем не чувствовала тогда звучавшей в них трагической ноты. Они были очень старыми, эти стихи, и написал их персидский поэт Хайям – не тот Хайям, который Омар Ибрагим Абуль-Фатх Хайям ан Нишапури, горький пьяница и мизантроп, а нежный, чувствительный и верный своей возлюбленной Гиясаддин Абуль-Фатх Хайям ан Нишапури. * * * Это было давно, это было давно В королевстве приморской земли. Там жила и цвела та, что звалась всегда, Называлася Анабель-Ли. Я любил, был любим, мы любили вдвоем, Только этим мы жить и могли. И, любовью дыша, были оба детьми В королевстве приморской земли. Но любили мы больше, чем любят в любви, — Я и нежная Анабель-Ли. И, взирая на нас, серафимы небес Той любви нам простить не могли. Но, любя, мы любили сильней и полней Тех, кто мудростью нас превзошли… Но ни ангелы неба, ни духи пучин Разлучить никогда б не смогли, Не смогли б разлучить мою душу с душой Обольстительной Анабель-Ли… * * * – …ни ангелы неба, ни духи пучин разлучить никогда б не смогли, – всхлипнула Аделаида, успокаиваясь. Наплакавшись вдоволь, она почувствовала некоторое облегчение. Умылась холодной водой из находящейся здесь же, в палате, раковины и принялась обследовать помещение. Палата как палата, двухместная (хотя при желании сюда можно втиснуть еще одну или даже две кровати). Вторая кровать, которая ближе к окну, пуста, на ней голый, ничем не прикрытый, видавший виды полосатый матрац и подушка без наволочки, вся в вылезших перьях. Кроме кроватей и раковины, в палате имелись еще два стула и две тумбочки. Аделаида открыла скрипнувшую дверь и осторожно выглянула в коридор. Он был низкий, прямой, слабо освещенный, такой длинный, что Аделаида плохо различала его дальний конец. Коридор делился надвое заваленным бумагами письменным столом с зажженной настольной лампой. Здесь, по-видимому, находился сестринский пост, который сначала показался Аделаиде пустым. Потом в отдалении появился силуэт какого-то больного в длинном сером халате, ковыляющего с палкой вдоль стены к посту; мгновенно над залежами бумаг поднялась голова в белом колпаке и что-то строго произнесла. Больной (Аделаида так и не успела понять, мужчина это или женщина) испуганно дернулся и поспешно ушел прочь. Бред какой-то, подумала Аделаида. А может, я все-таки сплю и ничего этого нет? Вот хорошо бы было… Она вернулась в палату и подошла к окну. Окно было довольно большое, двустворчатое и относительно чистое, так что сквозь него хорошо просматривались часть больничной аллеи, обсаженной темными кленами, скамеечка для больных и (сердце Аделаиды радостно дрогнуло) заросли кудрявой персидской сирени. Ничего, подбодрила себя Аделаида, не без труда открывая тяжелую раму, как-нибудь… Как-нибудь обойдется. Вот вернется Карл, и все изменится. Он что-нибудь обязательно придумает. Надо просто подождать, и ни в коем случае нельзя расклеиваться, а то что же получается – когда он рядом, я смелая и сильная, а когда его нет, я не могу даже набраться терпения и подождать? Нет уж, чего-чего, а терпения мне не занимать. Терпения и умения ждать. Что-что, а это я умею. Хотя, может быть, это единственное, что я умею. И потом, здесь же больница, а не тюрьма, продолжала успокаивать себя Аделаида. Она провела пальцем по холодной и склизкой от ржавчины оконной решетке. Ну решетка, так ведь первый этаж – как же без нее? Захочу, и уйду отсюда в любой момент. Мало ли что Шаховской говорит, он же не гинеколог. Вот дождусь завтрашнего осмотра (Шаховской обещал, что осматривать будет сам заведующий гинекологическим отделением) и уйду. Скорее всего, уйду. Может быть, уйду… * * * Аделаида собиралась после обеда погулять, посидеть на скамейке под сиренью, но вместо того задремала, свернувшись клубочком на жесткой кровати и натянув на голову одеяло. Не то чтобы в палате было холодно – солнечные лучи, беспрепятственно проникая сквозь приоткрытое зарешеченное окно, согревали убогую больничную обстановку ничуть не хуже, чем импортный кожаный диван в кабинете главного врача. Просто Аделаиде казалось, что так оно безопаснее. Проспать бы все это тяжелое, неприятное, муторное время! И чтобы потом его рука откинула бы одеяло с ее головы! А пока – не думать ни о чем неприятном! Не вспоминать ничего грустного и страшного! И, словно повинуясь заказу, сон пришел к Аделаиде, до того приятный и легкий, что она радостно засмеялась. Перышко от подушки, встревоженное ее смехом, поднялось над кроватью, покружилось в ленивом солнечном сквозняке и медленно уплыло за окно. * * * Снова был холодный, ветреный, с пробивающимся сквозь тучи солнцем мартовский день. И снова она стояла в своем директорском кабинете, опираясь на край стола, и ждала, что вот сейчас, в следующую минуту, к ней приведут знакомиться иностранного гостя. Теперь и вспомнить странно, какая она была тогда хмурая и недовольная и как ей хотелось улизнуть от этого знакомства. |