Книга Княжна-цыганка, страница 70 – Анастасия Туманова

«Глядишь, и впрямь в таборе приживется… – похмыкивал дед Илья, когда на рассвете, стараясь не будить гостя, Настя и Мери бесшумно суетились у костра, ставя самовар. – Дрыхнуть, как цыган, уж научился…»

«Пусть спит, не будите… – волновалась Мери. – Это очень хорошо, что спит, пусть…»

«Да уж большая наука – кверху пузом под телегой лежать… – бурчала Настя. – Их на войне, поди, и не тому выучили. Ох, жалко парня… Меришка, он тебе совсем-совсем не нравится?»

«Тетя Настя!!!» – вскидывалась Мери.

«Охти, спалила дотла глазами-то! – беззвучно смеялась старуха. – Погаси, погаси очи, яхонтовая моя, дырку в бабке сделаешь!»

Между тем наступила осень. Здесь, на юге, холодов не чувствовалось, и о том, что лето прошло, говорили только ставшие короткими дни, поблекшее небо над выжженной зноем степью да ослабевшая жара. Однажды, уже в конце сентября, с утра зарядил дождь и лил целый день из серых, низко нависших, унылых туч. Из-за этих туч раньше спустились сумерки, и в шатре, где сидели Мери и Сокольский, было совсем темно. Дед Илья, вполголоса ругаясь, складывал отсыревшие палки для костра. Они занялись быстро, несмотря на дождь, и нутро палатки озарилось мягким оранжевым светом. В глубине шатра старая Настя разбирала ветхие тряпки, собранные ею за время летнего кочевья, и, ворча, вырезала из них лоскуты поцелее: они с Мери решили сшить новый полог взамен старого, похожего на растрепанные ленты. Девушка тоже орудовала ножницами, стараясь реже дышать: от Сокольского страшно несло перегаром. Ротмистр наблюдал за работой княжны, изредка по ее просьбе придерживал старую ткань. Они не разговаривали, и тишину нарушало лишь шуршание капель, сползающих по мокрой ткани шатра. Мери хотелось спать, она едва сдерживала зевоту.

– Как дела у нашей Дины? – спросила девушка, когда молчание уже затянулось до неприличия. – Она ведь вовсе перестала приходить в табор, и я у нее не была тоже.

– У Надин все великолепно, – не сразу отозвался Сокольский. – По-прежнему собирает в ресторане половину Ялты, Бардин окончательно потерял голову, и они с Инзовским, кажется, скоро друг друга перестреляют… Это правда, что только из-за нее табор до сих пор находится здесь?

– Конечно. Дина добывает больше нас всех, вместе взятых, – улыбнулась Мери. – Когда же вы виделись с ней в последний раз?

– Вчера, – глядя в сторону, пожал плечами Сокольский. – Вернее, даже сегодня.

– В самом деле?

– Бросьте, Мери. Полагаете, я не вижу, как вы отворачиваетесь от меня? И так уж стараюсь дышать против ветра, но…

– Ветра сегодня нет, – машинально сообщила Мери. – Что ж, весело было? Много собралось народу?

– Весь Кубанский стрелковый. – Увидев удивление на лице Мери, Сокольский невесело усмехнулся и пояснил: – Нас с Вересовым провожали обратно в полк, к Барбовичу.

– Вы возвращаетесь на войну? – прошептала Мери. – Вот… сейчас?

– Именно сейчас, – отрывисто сказал Сокольский. – И по-хорошему я должен был сделать это месяц назад, не слушая доктора. Что толку залечивать голову, если в первую же неделю все равно… – Он не договорил, а через мгновение, к испугу Мери, вдруг взорвался: – Обещать! Только сейчас начали обещать! Спохватились, черт возьми, что нужно обещать не «единую Россию», а «землю и волю»! Пишут приказы, печатают листовки – вздор! Какая польза в этих обещаниях сейчас, когда уже… – Он снова не закончил. Чуть погодя хрипло произнес: – Извините меня, Мери. Я пришел не затем, чтобы жаловаться вам на судьбу, поверьте. Это глупо… Просто я все чаще думаю, что… наверное, напрасно вы тогда, той ночью у Надин, не позволили мне… Я был насмерть пьян, и у меня легко получилось бы покончить со всем разом. А теперь…

– Неправда, Сережа, это неправда. – Мери едва справлялась с голосом, стараясь, чтобы он звучал как обычно, но к горлу, мешая дышать, подступал горький комок. – Вам, верно, покажутся глупостью мои слова, но… надо жить. Что бы ни случилось, надо жить, нам ведь не дано знать свою судьбу, будущее…

– Полагаете, для нас возможно будущее? И судьба? – устало перебил ее Сокольский. – А впрочем… вы, наверное, правы. Этот месяц отсрочки мне, видимо, был дан затем, чтобы я узнал вас. Поверьте, мне сейчас не до церемоний и комплиментов, и посему я говорю чистую правду. Ничего лучше этого месяца в моей жизни не было. И, подозреваю, уж не будет.

– Сережа, нельзя…

– Мне теперь все можно, – со странной улыбкой, глядя через плечо княжны на бьющиеся под дождем слабые язычки огня, сказал он. – Я люблю вас, Мери. Молчите. Я знаю, вам нечего мне ответить. Да и не нужно.

Снова наступило молчание, прерываемое лишь треском веток снаружи и затихающим шелестом: дождь слабел. Сокольский, не поднимая глаз на Мери, вынул портсигар, не спеша закурил. Спустя минуту аккуратно загасил папиросу о подошву сапога и встал.

– Мне пора. Уже поздно, а ночью выезжать. Вы проводите меня?

Мери молча поднялась. Вдвоем они вышли из шатра в сырые сумерки. Табор был весь затянут туманом, сквозь который слабо просвечивали зажженные к вечеру костры. Мокрые, уставшие за день цыганки возились у палаток, покрикивали на детей. Настроения петь не было. На идущих к дороге Мери и Сокольского никто не обращал внимания.

Пустая дорога казалась залитой снятым молоком. Темнел кусочек очистившегося к вечеру от туч неба, слабо моргала на нем маленькая, зареванная звездочка. Из степи осторожно подавала голос одинокая цикада. Сокольский чуть присвистнул сквозь зубы, и гнедой конь, покачивая большой головой, неспешно вышел к нему из тумана.

– Вам не холодно, княжна? – спросил ротмистр.

– Нет, – слабо улыбнулась Мери, только сейчас заметив, что стоит посреди обширной лужи, утонув в ней почти до колена. – Вы же знаете, я привыкла.

Чуть поодаль раздалось кряхтение, зажегся огонек трубки: старая Настя обстоятельно усаживалась на обочине дороги.

– Как они следят за вами… – заметил Сокольский. – К чему? Намерены выдать вас замуж за цыгана?

– Все может быть, – помедлив, произнесла Мери.

– Не выходите, – попросил он.

Мери не ответила. Белые клубы тумана наползали со всех сторон, огонька Настиной трубки вскоре не стало видно, и только цыганские костры пробивались сквозь эту пелену. Глядя на них, Сокольский задумчиво запел:

Мой костер в тумане светит, Искры гаснут на ветру, Ночью нас никто не встретит, Мы простимся на мосту…

– Что ж, Мери, давайте прощаться? Отчего же вы плачете?

Она пожала плечами, не вытирая бегущих по лицу слез. Протянула руку.

– Княжна, обещайте мне только одну вещь, – сквозь зубы, резко сказал он, сжимая ее холодные пальцы. – Обещайте, что, когда я вернусь… что, если я вернусь, – может ведь случиться и такое, правда?.. – вы будете здесь.

– Но, Сережа… – едва выговорила она.

– Я же не прошу ничего невозможного! – с ожесточением воскликнул он, яростно отталкивая тычущегося ему в плечо гнедого. – Предложения я вам не делаю, не прошу ждать меня – я еще в своем уме! Но если я вернусь, я хочу вас видеть. Иначе… – Сокольский через силу улыбнулся. – Иначе мне придется провести остаток дней моих в разъездах по цыганским таборам в поисках вас. Вы мне этого желаете?