Книга Великаны сумрака, страница 49 – Александр Поляков

Сергей продолжил: «Мы сознательно действуем без вся­кой опоры на сверхъестественное. Тем прекраснее будет наша борьба. Тем плодотворнее будут ее результаты. Свет и теплота восторжествуют над мраком и холодом. Победа будет за нами!»

Третьего августа к покушению на шефа жандармов гене­рала Мезенцева все было готово. И даже орловский рысак Варвар был накормлен в тетарсале отборным овсом. Этот выведенный на конном заводе фон Фитингофа жеребец, куп­ленный для революции доктором Веймаром, послужил уже неплохо: умчал от погони князя Кропоткина, а в новогод­нюю ночь 1877-го — спас веселого студента-хирурга Ива­новского, бежавшего из тюрьмы. И Преснякову, грозе шпи­онов, помог.

И надо же такому случиться, что именно в этот день, с ред­кими промельками солнца сквозь белесо-невесомые облака, Николай Владимирович Мезенцев, перелистывая в своем кабинете старые бумаги, вдруг наткнулся на инструкцию Мерославского для польских патриотов, в свое время най­денную после подавления мятежа в Варшаве. В инструкции указывалось на русских нигилистов, на всяких там герце- нистов-лавристов-бакунистов и прочая, прочая как на луч­ших пособников освободительному польскому делу.

— Нет, вы посмотрите, друг мой, что он пишет! — возбуж­денно подался генерал к сидевшему напротив отставному полковнику Макарову, товарищу еще по прежней армейс­кой службе. — Послушайте: «Когда цель будет достигнута, и Польша будет восстановлена, тогда мы этих пособников на­ших, если они в то время окажутся, перевешаем.»

— И хорошо бы, и славно бы! — отозвался полковник, по­игрывая запонкой непривычного штатского костюма: он лишь два месяца как вышел на пенсию. — Вот вам нравы этих борцов за свободу. И приспешников своих готовы вздер­нуть. Что ж, поделом. Каину — каиново, Иуде — иудино.

Макаров помолчал, перестал крутить запонку, выжида­тельно глянул на генерала: «Осунулся. Забот полон рот. Бе­зопасность государственная, жизнь Государя — все на нем. Нигилист из деревни в города перебежал, голову поднял. И все исподтишка, сзади ударить норовит. А Николай Влади­мирович привык к честному бою, открытому..»

А уж об этом седой израненный в боях полковник знал наверняка. Ведь генерал-адъютант Мезенцев не был профес­сиональным полицейским. Молодым армейским офицером он прославился во время Севастопольской кампании, пле­чом к плечу с Макаровым, в ту пору безусым прапорщиком, рубились они с прорвавшимися на пятый бастион янычара­ми, оба были ранены в яростной сече при Черной речке: Ме­зенцев в предплечье, а Макаров — потяжелее, штыком в грудь, да так, что упал у валунов замертво. И Мезенцев спас това­рища, вынес из-под огня и клинков.

В лазарете влюбился прапорщик Макаров в сестру мило­сердия Дашеньку Михайлову, что так небесно улыбалась и, ухаживая за ранеными, оказывала примерное старание. По­том девушку назвали Дашей Севастопольской и наградили золотой медалью на Владимирской ленте «За усердие». Где она теперь, полковник не знал. И поэтому вздохнул от на­хлынувших воспоминаний.

Но знал полковник, что в Отдельный корпус жандармов принимали только лучших офицеров армии, и когда Мезен­цева назначили на должность начальника III Отделения соб­ственной его Императорского Величества канцелярии, Ма­каров порадовался за старого боевого товарища. Многие по­радовались: судьба возвела на поприще государственной де­ятельности столь редкого по качествам человека — честного в высшем значении этого слова, шедшего по жизни прямо и смело, нигде и ни перед кем не скрывающего своих убежде­ний. И вот еще что важно: генерал, несмотря на свое высокое положение, никогда не изменялся в отношениях своих к ста­рым товарищам. Это военный пенсионер Макаров особенно ценил.

— Завтра как обычно? Променады? — негромко спросил полковник.

— Непременно. К чему карета? — тронул седые пышные усы Николай Владимирович. — По Итальянской, на Не­вский, зайдем в часовню у Гостиного, по Михайловской. Нашей дорожкой, да?

Четвертого августа в 8 часов утра генерал вышел из своей квартиры. Макаров ждал друга у парадного подъезда. Они дви­нулись в сторону проспекта, при этом полковник по обыкнове­нию шагал с левой стороны. Привычная прогулка началась.

И землевольцы пошли.

До этого сам Александр Михайлов выслеживал жертву.

От Морозова и Тихомирова «мавр» на сей раз отказался.

— Вы на меня действуете расслабляюще, — коротко бро­сил, проверяя на прочность петлю для стилета. — При тебе, Морозов, я дважды проходил мимо Мезенцева. Но так и не решился ударить. Адриан будет за кучера. Бердников за на­блюдателя. Мы с Баранниковым сделаем дело.

Когда запрягли в дрожки Варвара, все залюбовались ры­саком. Масти редкой, атласно-вороной; про такую говорят: «графское серебро». Плечо мощное, отлогое, ноги — широ­кие в пясти, это если сбоку посмотреть, а спереди — узкие, в самый раз для быстрого бега.

Остановились у сквера, что примыкал к Михайловской площади. Кравчинский и Баранников сошли с дрожек. Сер­гей повернулся, увидел в конце аллеи мутновато-рыхлую фигуру сигнальщика Леона Бердникова; тот подал знак: на­чал обмахиваться шляпой. Стало быть, Мезенцев уже идет по Михайловской улице.

— Ты точно в Орел потом? — почему-то шепотом спросил Кравчинский.

— Решено. Маша Оловенникова номер в гостинице сня­ла. На имя сына священника студента Ипполита Кошурни- кова. У нас ведь с ней медовый месяц, — игриво шевельнул тяжелыми губами Баранников.

— Знаю. Женился Данила на скорую руку, — кивнул «мавр». — Пошли. Вон они.

На солнечной стороне улицы показались Мезенцев и Ма­каров. Постояли, оживленно беседуя. Вот генерал энергично махнул рукой, и приятели свернули в переулок; похоже, нынче решили сделать еще один круг. Кравчинский с Бараннико­вым замерли: это не входило в их расчет. Придется вернуться в дрожки и снова ждать. Лишние минуты сидеть на виду у прохожих, полиции глаза мозолить. Да и Варвар — жеребец приметный. Но делать нечего.

О чем же говорили в эти утренние минуты высокопостав­ленный сановник и скромный военный пенсионер? Мезен­цев хмурился, и все возвращался и возвращался к оправда­нию Веры Засулич.

— Душа болит. Что-то опасное случилось в обществе, — беспокоился он. — Не могу понять, как могло в зале суда самодержавной России состояться такое глумление над выс­шими государевыми слугами? И столь наглое торжество кра­молы.

— Воистину ужасный кошмерический сон, — соглашался полковник Макаров. — Высший предел потворства революции.

— Эта народница мотивы назвала: протест против униже­ния личности, против телесных наказаний. Ну, как-то еще можно понять. Пускай даже смягчение приговора. Но при­сяжные признали Засулич невиновной! Вдумайтесь: не-ви- нов-ной! Выходит, что теперь.

— Выходит, что можно покушаться на убийство, если. — продолжил Макаров. — Если убиваешь человека по. По благородным, идейным соображениям. Оправдание зла. Доднесь не было такого.

— Именно! Тут бы весь состав суда государевой волей со службы изгнать. Вместе с председателишкой, с этим болтли­вым Кони. Да, пока не поздно! А мы. И ведь дамы высше­го общества и сановники в восторг пришли, когда ее отпус­тили. За такую ли Россию мы сражались, Макаров?