Книга Ледяной смех, страница 55 – Павел Северный

Колчак взял из портсигара папиросу, но, скомкав ее в руке, бросил на письменный стол.

— Почему армия хочет, чтобы был в ее рядах?

— Чтобы могла защищать вас от любых недобрых возможностей, в которых окажетесь, находясь в поезде. Ваше превосходительство, прошу вас понять всю глубину желания сражающейся армии. Надо ли говорить вам, что ваше присутствие в ее рядах даст ей стимул для продолжения борьбы. От одного сознания, что вы в ее рядах, родятся подвиги, способные изменить весь ход неудачной кампании этого рода. Армия боится, что ваша жизнь может оказаться в опасности.

— Она у меня всегда в опасности с того момента, как решил начать борьбу с большевиками. При мне всегда личное оружие и последняя пуля в нем для себя. Живым в руки большевикам никогда не сдамся.

— Мы боимся не этого, ваше превосходительство.

— Прошу яснее.

— Боимся, что нас могут выдать врагам именно те, кто должен вас охранять силой престижа своих национальных флагов.

Сказанное Каппелем остановило Колчака у письменного стола. Упершись в него руками, он спросил:

— Вы говорите о союзниках?

— Да, ваше превосходительство.

— Вы допускаете такую невероятную возможность.

— Не я лично, а армия допускает такую возможность. Солдаты знают многое о цене союзнической помощи.

— Хотите сказать, что знает офицерство?

— Нет, именно солдаты и, главным образом, части, находящиеся под моим командованием.

— Сказанное вами ошеломляюще. У меня были сведения, что моя популярность в армии за последнее время далеко не на высоте. Я готов был верить в это, ибо знаю отношение ко мне обиженных генералов. И опять в этом только моя вина, что слишком миндальничал в отношениях с ними. Владимир Оскарович, прошу быть совсем откровенным и сказать, неужели даже солдаты знают о моих трениях с союзниками?

— Знают. И немало. В этом заслуга офицерства, сумевшего заставить солдат понять, что в борьбе с большевиками они должны надеяться только на себя, понять, что у иностранцев совсем другие цели для пребывания на территории России, охваченной гражданской войной. Ответ, ваше превосходительство, прошу дать сегодня. Времени для размышлений нет.

— Святая церковь тоже присоединяет свой голос к голосу армии. Вы должны выполнить желание армии. Она верит вам, что, в тяжелые дни ниспосланных богом испытаний, не откажетесь доверить ей сохранность вашей жизни.

Колчак, отойдя от стола, ходил, прикрыв лицо руками. Епископ Виктор продолжал:

— Ваше доверие армии даст ей вдохновение на подвиги. Вы же верите армии?

— Владыка, зачем вы спрашиваете об этом? Разве у вас могут быть какие-либо сомнения?

— Мой вопрос естествен, ваше превосходительство, при виде вашей нерешительности.

— Какой нерешительности? Вы-то знаете, что я должен быть осторожен в любых решениях. Неужели не верите, что создание сильной сибирской армии было главной целью для принятия мной верховной власти в Сибири? Как вы смеете забывать о главном?

— О чем главном, ваше превосходительство?

— О том главном, владыка, что моя власть в Сибири зависит от союзников, оказывающих нам помощь снаряжением. Готов услышать от вас, что делают это небескорыстно, и также согласен с этим. Но они оказывают эту помощь, а также не допускают утверждения Советской власти. Делают это не только в Сибири. Надо ли вам говорить об этом? Вы не должны забывать, что мое согласие выполнить желание армии тотчас лишит меня доверия союзников. Они откажутся or помощи. А ведь у нас еще для продолжения борьбы территория всей Сибири. Потеря Омска еще не окончание сопротивления большевизму. Разве не так? Я спрашиваю вас, господа, разве потеря Омска для нас уже капитуляция? Конечно, нет! Это только завершение этапа неудач. Я не могу выполнить желание армии, ибо моя власть вручена мне также союзниками с заверениями помощи.

— Вы верите в их незыблемое достоинство? Верите, что именно они не расплатятся вашей судьбой в выгодный для них момент? — нервно покашливая, спросил епископ Виктор.

Колчак почти выкрикнул:

— У них не будет в этом надобности.

— А все происшедшее и происходящее до сей поры с чехами?

— Владыка, это все слишком сложно.

— Но ведь и судьба Сибири решается нелегко?

— Верю в себя. Верю, что смогу решить судьбу не только Сибири, но и России, продолжая борьбу. Слышите, верю в себя. Наконец, честь, оказанная мне армией, для меня неожиданна, чтобы тотчас дать ответ и при этом только личный ответ. Я не могу решать многое в своей судьбе без преодоления сложных обстоятельств. Неужели вам это не ясно?

— Ясно, ваше превосходительство. Предельно ясно, — произнес в раздумье Каппель. — Но как объяснить эту ясность армии, пославшей меня к вам с надеждой на выполнение вами ее заветного желания?

— Обещанием дать ответ позже.

— Это исключено! Разрешите сказать так, как было услышано от вас. На фронте нам нужна во всем правда. Но до сих пор, к сожалению, у нас ее было слишком мало.

Но позвольте заверить вас от войск, которыми я командую, в следующем. Мы возьмем на себя смелость после оставления Омска быть все время возле пути следования вашего поезда, чтобы в нужный момент не позволить никому расплатиться вашей судьбой за катастрофу нашей идеи в Сибири. Мои офицеры и солдаты глубоко верят в вашу искреннюю преданность России и ее народу. А также лично мне позвольте замерить вас, что я не питаю больше доверия к союзникам уже потому, что считаю их нахождение на территории России для себя, как русского офицера, оскорбительным. Убежден, что решать свою судьбу в родной стране должны сами без любого чужого вмешательства. Теперь это мной понято и тоже предельно ясно.

— Сами мы бессильны.

— Но бессильны пока и с помощью союзников, ваше превосходительство.

— Верьте, как я, что все решит время и продолжение борьбы. На фронте ваш долг, генерал, и долг церкви вдохновлять армию на продолжение вооруженного сопротивления во имя победы над большевиками. Я решил уничтожить большевиков на русской земле. Лично я взятый на себя долг выполню до конца. Прошу вас понять мое положение. Я не имею права опрометчивым решением быть с армией, потерять доверие союзников. Оно всем нам необходимо для продолжения борьбы…

* * *

Поздний час того же вечера. Окна во всех этажах дома Дурыгиных освещены, хотя в опустевшем доме осталась одна живая душа — Марфа Спиридоновна.

В течение дня в доме шли поспешные сборы. Под вечер из ворот выехали четыре тройки, запряженные в тяжелые тарантасы. На них с чемоданами и кожаными баулами разместились Викентий и Дементий Дурыгины, а также два сына Викентия в солдатских шинелях и при винтовках.

Проводив сыновей и внуков, Марфа Спиридоновна не спеша распустила многочисленную женскую прислугу, позволив ей брать в доме вещи из обстановки и всевозможного домашнего и постельного белья. Прощаясь со старыми служанками, жившими в доме долгие годы, старуха, крестя их, роняла слезы.