Онлайн книга «Сказание о Старом Урале»
|
После охоты Акинфий ужинал молча, с жадностью расправлялся с заливным поросенком и осетровым балыком, пропустил рюмочку под белые грибки и уж под конец вечерней трапезы сделал знак убрать слуг. Никита раздраженно заорал на обоих ливрейных лакеев и дворецкого: – Пошли вон. Не надобны боле! Те исчезли, пятясь и кланяясь. Акинфий предпочитал для разговора полусвет и потушил почти все свечи. Никита тотчас же стал тревожно оглядывать потемневшие углы. Акинфий презрительно поморщился. – Что тебе мерещится по темным углам? Блажишь, братец! – Ах, братец, как ты бываешь груб! Никита страшно обиделся, слезящиеся глаза щедро переполнились свежей влагой, и владелец Ревды со вздохами долго вытирал слезы кружевным платком, потом, прижав его ко рту, искусственно кашлял добрых пять минут. Акинфий терпеливо ждал, пока брату надоест и плакать и кашлять. Он попивал из бокала рейнское, отщипывал кусочки холодной цыплятины; чтобы отвлечь брата, достал табакерку. – Небось и до Ревды мода столичная дошла? Употребляешь? Приступ кашля и ливень слез исчерпались. Никита понюшку взял и заинтересовался табакеркой, нашел ее «веселенькой». – Бери себе, если глянется. Никита взял табакерку дрожащей рукой, оставил без внимания игру мелких бриллиантов, вправленных в крышку, но заинтересовался эмалью на внутренней стороне. – Кажись, французской работы? Русалки у воды... Как славно, братец! Ведь русалочки это, да, братец? – Нимфы, братец. Нимфы. – Поди ж ты. Вот и рубинов такой густоты крови я не видывал. – Да это гранаты. – Напасть какая! Ничего не угадываю, а все оттого, что ты темень в комнате учинил. У тебя таких каменьев еще не находили горщики. – Хорошо поищут – сыщут... Никита торопливо сунул табакерку в карман палевого кафтана. – Послушай, Никита, не могу понять, откуда у твоего Василия в груди этакая болезнь завелась? В демидовском корне никто чахоткой не маялся. Грудь у любого из нас что кузнечный мех. Ведь даже тебя, слабогрудого, напасть эта обошла. – От матери она у Васеньки. Род ее дохлый. – Все на жену беды сваливаешь? Василия надо в теплые края. В италийскую землю. Болезнь его догладывает, а ты все ждешь чего-то. Лекаря своего из Тагила за Василием пришлю, пусть снарядит его и везет в тепло. – Да ведь я сам, братец, мученик болящий. Самому надо в теплые края. – Твою болезнь там не лечат, злобу-то. Больно ее в тебе много. – А в тебе ее мало? – Уж и окрысился! – Зачем коришь скупостью? Обидеть норовишь больного брата? Ты жалеть меня должен. – Не обучен. Матушка, покойница, о том не позаботилась. Акинфий поднял глаза на стену и только теперь осознал, чего не хватает на ней... Спросил сурово: – Где отцов портрет? Куда перевесил? – Вовсе убрать приказал. – По какой причине? – Глаза! Глядит он, глядит... Никуда от них не уйти. Не стерпел. Убрал. – Плохи дела, Никита, ежели отцовых глаз бояться стал. – Дом-то, поди, мой? – Твой. Все здесь твое. Кафтан палевый – заглядение. Ласточки на стенах золотые. Все твое, а не демидовское. Веселенькое, как у бабы в опочивальне. Ты первый из нас к веселой иноземщине потянулся. На дворец поглядишь – снаружи вроде демидовский, а внутрь шагнешь – будто в лавку к поставщику короля французского попал. Табакерка, мною подаренная, тебе как раз подходит. Мне-то оно не ко двору. – Не глянется тебе, как живу? – До тошноты не глянется. Одна вещь во всем доме мне по душе. Вот эта столешница. В ней знаки, что нога Демидовых уже на Алтае. Никита, слушая брата, избегал его взгляда, как недавно избегал отцовских глаз с портрета. Акинфий встал и потянулся. – Поутру домой подамся. – В который дом-то? – Да теперь в нижнетагильский. – Невьянск разонравился? – Не то. Просто пора Тагил по-демидовски налаживать. Чую, что там родовое гнездо для потомства надо вить. Невьянск по указке отца построен и излажен, а Тагил я по-своему поставить намерен. – Косую башню не отец задумал. Акинфий насторожился. – Про нее-то зачем помянул?.. О башне нечего толковать, она-то не подведет. А вот своих кержачек наловленных ты, Никита, должен немедля на волю отпустить. – Это почему же так, вдруг? Ни с того ни с сего? – Не время сейчас Татищева дразнить. Кержаки у генерала в великом почете. Он им многое прощает и с рук спускает. Зато они чуть что не молятся на него. – Екатеринбургский пес – генералишко в моем доме мне не указчик. – Не генералишко, а я велю. – А ты-то разве мне указчик? – У Демидовых старший в семье – всегда голова. Не тебе, Никита, родовой устой менять. Не знаешь, как старые дворяне против нас поднимаются? Всякого мужика пропавшего готовы у нас искать. – Слушай, братец, ты сперва глянул бы сам, какие там красотки. Ох, ох, ох! Любая на вес золота. – Нагляделся! – Поди, Сусаннушка-то уж надоела? – хитро прищурился Никита. – Убегла. – И не поймал? – В голосе Никиты звучало притворное участье. – Только тело на дороге подобрали. Хозяин Ревды захихикал. – Люди другое что-то сказывали. Осокинский приказчик молву пустил, будто ее у них на заимке Шанежка твой поймал. Небось под косой башней в наказание держишь? – Больно любопытный стал, братец. Будет! – От слушков ушей не отвернешь: ведь кержачек-то я не себе, а тебе в подарочек наловил заместо ослушницы твоей. Авось и выберешь какую заместо Сусанны. – Будет, сказал! – Вот и ты на меня окрысился. – Про тебя я тоже кое-что слыхивал. Люди говорят, тебя одна из них отлупила. – Что ты! Ничего и быть такого не могло! – Вот на ту кержачку, пожалуй, я не прочь поглядеть. – Кто это соврать посмел, будто баба меня избить покушалась. Да я б такую... да я... – Брось хвастаться. Небось уж ту кержачку поп отпел, а? – Экий ты, братец, насмешник! А я наслышан, будто поп не кержачку, а Сусанну отпел, панихиды по ней ежевечерне служил. – И то правда. Служил. Выходит, демидовское от Демидова не скроешь. – Выходит. Да ты, Акинфий, не горюй. Та кержачка, по правде-то, покойницу твою Сусанну за пояс заткнет... Давно хочу спросить тебя о Прокопе. Как здравствует? |