Онлайн книга «Сказание о Старом Урале»
|
У Демидова мелькнула мысль, что эта женщина лицом и станом напоминает ему родную мать, ее сверстниц и соседок деревенских женщин из-под Тулы или горожанок, жен и дочерей мастерового люда. Покойница мать, при всей ее мягкости и преданности мужу, не раз говаривала сыну Акинфию, что истинным, главным оплотом Российского государства является не кто иной, как русская женщина, независимо от сословия, достатка и образования. Мать Акинфия любила подолгу толковать о женской гордости, о ее человеческом достоинстве и подспудной силе, проявляющейся в самые решительные минуты народной жизни. Случалось ей спорить даже с отцом, когда она выговаривала ему, что, мол, есть бабы на Руси такой смелости, какая мужикам и не снится, и что, мол, перед русской женщиной даже татары на колени падали... Незнакомая женщина в комнате показалась Демидову красивее Сусанны, но это была иная красота, иное обаяние, чем у той. В покойной Сусанне была греховная чара, беспокойная страсть, острота вечной изменчивости, капризная игра настроений. Здесь ощущалось спокойное достоинство, выдержка и ласковая настойчивость. Та – любовница, эта – жена и мать. Акинфий был настолько привычен к услугам холопов и холопок, что никогда не испытывал стеснения, позволяя себя одевать и раздевать. Но в этот раз, в присутствии незнакомой красавицы, присланной ублажать его, ухаживать за ним, он почувствовал какую-то мешающую неловкость. Между тем он устал, ноги истомились в узких парадных башмаках, хотелось скорее раздеться и разуться. – Позвони лакею, – велел Демидов. – Пусть разует меня. А сама сядь, посиди. В ногах правды нет. – Зачем же лакея-то? – проговорила женщина с удивлением. – Сама тебя разую. Не барыня. Наше дело подневольное, коли уж привел бог демидовскими стать. – Ну, разуй, – с неохотой согласился Демидов. Ему понравился ее глубокий, мягкий голос. А в тоне женщины была еле уловимая насмешка и какое-то сознание превосходства над ним, богатым барином, притом, как в глубине души думалось самому Акинфию, все-таки еще не настоящим барином... Женщина не очень умело, но осторожно расстегнула пряжки. Он сам помогал ей при этом, неловко наклоняясь с дивана, на котором уселся. От кафтана и парика он тоже освободился сам. Парик она положила на столе, кафтан бережно повесила на правилке. Демидов в одном камзоле с удовольствием растянулся на диване. – Садись, садись. Кто тебя сюда прислал ко мне? – Почем мне знать? Дворецкий идти велел. – Зовут как? – Анфисой. – Девка? – Вдовица. – А почему это у тебя синяки на руке? – Небось сам знаешь. Своих-то прислужниц, поди, тоже плеткой угощаешь? – Это уж смотря по вине. Баб-то у меня не порют... Гм... За что тебя? Анфиса вдруг улыбнулась, чуть злорадно. – За то, что хозяина излупила. – Как же у тебя на такое смелости хватило? – Баба я, вот и хватило излупить. А мужиком была бы, не тем бы его еще встретила. – Чем хозяин тебе не по нраву пришелся? – Оборотень-то Ревдинский? В гроб ему пора, а тоже полез, немощный... Мокрое рыло... Тьфу, прости господи! – Знаешь, кто я? – Знаю. Дворня сказывала, что главный Демидов. Да мне-то что до тебя за дело! Уедешь утром – и слава богу. Хорошо, что у нашего хоть гостей немного. Покамест всех вас наперечет помню, кого вот так встретить-проводить приходилось. Нешто это жизнь? Разве бог так велит? Всех терпела, а хозяина мокрорылого – не смогла. Знала, что мне будет, да подумала – лучше под плеть... Демидов обнял Анфису, она ответила на поцелуй. – Отчего меня не поколотишь? – За что же колотить? Как обнял да поцеловал – сразу видать: за свое дело мужик берется! Демидов, польщенный, захохотал. – Стало быть, не всех колотишь? – Будто не знаешь, что за силу да за сноровку никакая баба мужика не побьет. Ты, видать, силой живешь? – А ты чем? – Душой. – Где она у тебя, душа-то? – В очах. – Ну-ка покажи! Акинфий долго смотрел в глаза Анфисе, но больше не поцеловал. – Не вижу души. – Знать, все же чуешь, коли на сей раз не по-медвежьи облапил. – Загадками говоришь? – А меня так матушка обучила. Мужику загадка – все одно, что ушат студеной воды на голову. Думаете-то вы тишее нашего. – Вот как? Помогают, значит, загадки от нашего брата. – От твоего брата не помогло. Акинфий опять расхохотался. Кажется, характер интересный попался! – Родом из каких мест? – Суздальская. – Старую веру в лесах прятала? – Не от хорошей жизни сюда пришла... Вера-то... тут вроде бы и ни при чем... Хоромы у помещика спалила. – Видать, барин лаской не угодил? – Солдатчиной мужа сгубил. Семнадцать мне было, и любила я его. – У кержаков-то как очутилась? – Они меня приняли. Поначалу одна маялась, да скоро поняла, что в этих местах бабе одной тут нельзя, ежели чуть краше бабы-яги. Узнала кержаков, сказала, что отец-мать староверами были и сама хочу в истинной вере жить. Молодая да работящая, вот и взяли к себе. Богу-то, чай, все одно, сколькими пальцами я крещусь, а двумя-то вроде и сподручнее. – У кержаков мужики вроде тоже не бессильные? – Верно. Но тех можно богом от себя отпугивать, коли не любы. – Боятся бога? – Которые постарше – те дюже боятся. – А кто помоложе? Есть ведь и у кержаков удалые парни. – Так ведь и я сама живая, поди. В жилах-то не вода... – Скажи, Анфиса, а те хоромы, что спалила, душе твоей в снах не являются? Грех ведь? Барин, поди, горюет? – Ты лучше спроси, как по мужу мне пришлось горевать. Места себе не находила, все думала, как он, сердечный мой, под пули турецкие пойдет. А как барин на пожаре в одних подштанниках бегал, меня только смех разбирал. – Доискался он до виновницы? – Доискиваться стал. Побоялась под пыткой сознаться, вот и убежала. – А ежели здесь поймают? – В народе молву слыхивала, будто Демидовы никого не выдают. – Это про мужиков. Тех бережем. – Бабы, особливо такие, как я, крепкая, иного мужика стоят. Вон у ревдинского хозяина сколько их для всякой нужды. – Я наказал брату на волю тебя отпустить. К себе взять хочу. |