Онлайн книга «Сказание о Старом Урале»
|
За крепостными валами снежная буря бушевала в неудержимой бесшабашности. Косогоры сугробов росли на опушках лесов – шарташских, исетских и уктусских, деревья в этих лесах будто делались ниже – такие снежные горы громоздились у комлей. * * * Сквозь снежную мглистость метели догорал за лесами кумачовый закат субботнего дня. В кухне командирской избы Афанасьевна все чаще посматривала на часы. Барин с Герасимом ушли в баню. Парятся второй час. Командир любил веники липовые и смородиновые. Их наготовили загодя. Давно ждет барина и холодный квас... Домоправительница уже начинала тревожиться. Наконец голоса в сенях. Выглянула, всплеснула руками. – Батюшки-светы! На руках принесли! Неужели опять до беспамятства? Герасим с кучером Семеном внесли генерала, завернутого в тулуп. Афанасьевна забежала вперед, раскрыла постель. – За лекарем беги! – еле выговорил Герасим. – Сердце у генерала заходится. – А ты, ирод, где был? Опять не доглядел? – Да не причитай ты христа ради! – Не хайлай на меня. Клади прямо в тулупе. Голову выше подними. Когда Татищева кое-как уложили, Афанасьевна яростно накинулась на камердинера и кучера: – Все вы виноваты! Опять раньше времени трубу заслонили? С угаром закрыли? – Упаси бог! Может, из-за метелицы снег в трубу набился? – смущенно бормотал Герасим. – Метелица тебе виновата? Завсегда причину сыщет! Мухомор ты, Герасим, а не камердин! Афанасьевна принесла из сеней горсть мороженой клюквы. Засунула по ягодке в уши Татищеву. – Лучше хлебного мякиша! – подсказал Герасим. – Беги, Афанасьевна, живее за лекарем! Но Василий Никитич пошевелился, приоткрыл глаз. Сказал шепотом: – Не сметь лекаря звать! Сраму такого не потерплю. Из-за бани лекаря? Никому не можно в крепости знать про такое со мной происшествие. Татищев слабо улыбнулся своей домоправительнице. – Твердое слово тебе даю: больше не буду париться так. – Сколь раз слово такое слышала, а на деле что? – Да все хорошо поначалу шло, Афанасьевна. Правду говорю, Герасим? – Истинную. Конфузия вышла вовсе невзначай. – Пар был легкий, как подобает. Окатился я начисто, а в предбаннике вдруг в беспамятство впал. – Клюквы поешьте, барин. Татищев положил в рот несколько кислых, хваченных морозом ягод клюквы. Поморщился. – Может, и кваском угостишь? – Сейчас. Давно припасла. Татищев пил квас, причмокивая губами после каждого глотка. – Спасибо. Сразу полегчало. – Слава те, господи. Ступай, Семен. Отойдет теперь. Прокатила беда лихоглазая. Спи, барин. Афанасьевна на кухне снова взялась за Герасима. – Ишь ты, герой-бомбардир! Позабываешь мои наказы? Барин в избе генерал, а в бане ты над его судьбой единый начальник. Волосом седой, а ума меньше, чем у овечки. – Да не грызи ты меня. Сам понимаю, что не по-ладному дело обернулось. Слушая из-за двери перебранку слуг, Татищев виновато улыбался про себя, вспоминал, как Данилыч Меншиков, бывало, говаривал: «Повинную голову меч даже казнокраду не сечет». Засыпал он, все еще слыша сердитые укоризны Афанасьевны: – Горюшко мне с вами. Как в баню с барином уйдете, я страхом за вас свой век укорачиваю. Весь Каменный пояс, весь Катерининск генерал наш в дюжем решпекте держит, а в бане над собой решпект взять не может. Чистая беда: как суббота – так в нашей избе банная оказия... * * * Стемнело. Татищев еще спал, но филин, услышав в вое метели что-то понятное ему одному, заметался по клетке, захлопал крыльями и разбудил хозяина. Татищев заметил в темноте огонек лампады. Крепко же спал, раз не слышал даже, как входили зажечь! Приподнял голову, закашлялся: всегда кашлял, когда пробуждался. Немец-лекарь уверял, что кашель у генерала от грудной болезни, но Татищев знал, что кашляет просто от старости и пристрастия к табаку. Герасим, услышав, что Татищев проснулся, вошел в кабинет, зажег от лампадки четыре свечи в высоком бронзовом канделябре. Его подарил Татищеву датский капитан Беринг, посетивший Екатеринбург года два назад. Огненные язычки свечей разогнали темноту по углам. От стола легла на медвежий ковер густая тень и наискось утянулась по полу чуть не до кровати, а на гладких изразцах голландской печки расплылось отражение самого Герасима, пока камердинер задергивал на окнах шторы. – А поспал я хорошо, Герасим! – Всякий сон силы крепит. Кажись, в горнице выхолодало? Эдакий ветрила любую теплынь выдует. – Пожалуй, растопи печь. Посижу сегодня. – Печь-то растопить недолго, только осмелюсь подать совет – до завтрева работку-то отодвинуть. – Нет, Герасим, поработать надо. О многом надо с пером над бумагой подумать. С весны начну по-иному перелаживать жизнь в крае. – Воля ваша. Только за одну ночь всех дум не передумаете, а отдохнуть – не отдохнете. Когда Герасим вышел, Татищев сказал вслух: – А ведь обиделся старик на меня, что не внял его совету. Герасим принес охапку дров, уложил в печь, содрал бересту с полена, зажег от свечи и сунул под дрова. Татищев прислушивался к завыванию ветра. – Крепчает непогода? – Полагаю, после полуночи надо доброго бурана ждать. Гляди, как лесной лешак – филин нахохлился. Говорят, здесь на Поясе филины раньше всех буран чуют. В кабинет пробрался кот, прыгнул на постель, потерся о руку Татищева. – Явился, Купчик? Где это ты слоняешься по такой погоде? Герасим подал хозяину шлафрок синего бархата и войлочные туфли на беличьем меху. Ростом командир невысок. Сухопарый. Широкоплечий. Не горбится. Седые волосы острижены бобриком. На темени лысина. Широкий лоб в морщинах. На правой щеке шрам. Кожа на лице желто-землистая. Брови нависли над колючими калмыцкими глазами. Глаза сразу выдают крутость характера. Как вспылит, обозлится, взгляд становится морозистым. Отойдет от пыла – начинает потирать руки, но обычную колючесть взгляда скроет только прищуром. Редко его взгляд теплеет. Даже радость не зажигает в нем искорки. – Паричок наденете? – Давай. В девятом часу молока мне с ржаным хлебом. – Афанасьевна груздей припасла, как велели. – Вот забыл! Что ж, отлично... Все-таки, старина, хорошо мы попарились. Только на верхнем полке лишку пересидел. Напугал тебя? |