Онлайн книга «Сказание о Старом Урале»
|
– А ребятишки с голодухи померли? – На коровьем отсиделись. Невьянские ребята живучие, без хозяйского дозволения помирать не смеют. – Неужли правду сказала? – Монашка удивленно смотрела на Таньку, а та утвердительно кивнула головой. – Страсти какие! Прямо боязно поверить. – У нас такое не в диковинку. – Машка понизила голос до шепота и оглянулась на Маремьяну. Та по-прежнему спала с открытым ртом. – Здесь, в доме, во всяком углу загубленные схоронены, а души их ночами по покоям бродят. Много у нас страшнущего, только мы приобыкли и уж не пужаемся. Меня вот Машкой поп крестил, а по воле хозяина ноне Венеркой величают. – Пошто здеся оказалась? – Как-то в гости зашла да и засиделась. Танька хихикнула. – Ах, Машка! Ну, язык у тебя! – Ты, сестрица, не шути надо мною, а скажи мне правду. Ведь чужая я здесь, дико мне все. – Ежели правду, то слушай. Силком заволокли. – Вдовицы вы, что ли? – И то. Почитай что вдовицы. – Мужики-то ваши... где? – Раньше свадьбы померли. Ты дурочку из себя не строй, не прикидывайся. Должна понимать, что у Демидовых любая девка в любой час вдовой может обернуться. Опять рот разинула? Мы с Танькой из Ревды. Сиротки. Там эдакий же дворец стоит, а живет в нем полоумный братец нашего хозяина, Никита Никитич. Он-то и повенчал нас с упокойниками. Мужики, что задавлены обвалом в шахте, – чем не мужья? Ласку нашу испробовал. Не по вкусу пришлась. Не угодили. Сюда, в Невьянск, и отослал, знатных гостей согревать да в баньке парить. Пока молоды – у хозяев живем. Потом к приказчикам попадем, а уж дальше судьба известная: шахта, лесосплав, завод, погост. Хозяин у нас добрый, жалостливый. Днем о нас печалится, ночью утешает. Видишь, поближе к собачкам любимым поместил... Машка стиснула зубы, погрозила в темноту кулаком, покосилась в сторону Маремьяны. – Сестрицы вы мои сердешные! – Тебе, стало быть, нас жалко? – Как же не жалко-то? Душа за вас болит. – Ну и дура! В рясе, а все одно дура. Себя пожалей. – Меня господь сохранит. – Ну уж коли сюда тебя одну отпустил, на дороге не уберег, значит, плохо твое дело. Коли защитить тебя вздумает – все одно ему здесь дверей не отворят. – Не кощунствуй, сестрица. Грех такое и помыслить. – Эх ты, христова невеста! Поживешь – сама всего здесь насмотришься. Я тоже иную участь в жизни ждала. Парня Ваську любила. Уж под венец хотела, да невзначай параличному хозяину на глаза попалась. А теперича что? Вишь, какое богатство кругом! Машка с ожесточением плюнула на ковер, закинула руки за голову. – Эх, на Настеньку-то гляньте. Как младенец спит! Чистую душу и собачье вытье не будит. – Не обессудьте за правду: она всех подруг краше, – сказала монашка. – Она у нас царевна-хромоножка: от рождения одна нога чуть короче другой. Душа ангельская, ласковая да безропотная. Улыбнется – так дикий зверь смиряется. – Тоже с мертвым была повенчана? – Нет. Сынок хозяйский, Прокопушко, ее из Осокинского завода привез себе на забаву. Выкупил девку за пятнадцать рубликов серебром. Ласковый детинушка! А приласкает так обходительно, что синячка не посадит. Машка присела на постель к Настеньке, погладила спящую. Спросила у монашки шепотом: – Пошто в монастырь ушла? Ведь тоже красивой уродилась, как посмотреть на тебя. – По воле божьей. – Чья будешь? – Богова. – Таишься? Нам-то откройся, не выдадим. Лешачихи Маремьяны не бойся. Глуховата и спит крепко, с чертями во сне лобызается. Откройся! Все одно тебе с нами жить. Помрет кто на домне либо кто из мужиков на Ялупане, тебя с ним и повенчают. Что настоящего имени твоего крещеного не назовешь – хозяевам все равно, потому как другое тебе придумают, не остановятся... Даже в рясе на тебя поглядеть любо. Тесно в ней телу молодому, чай, видать... Значит, гостю тебя по первости хорошему отдадут. – Он мной подавится. Слово такое ведаю. Шепну его в оба кулака – и любой мужик немощным станет. – Неужли? – Право слово. Вот теперича рты воротами вы обе растворили! – Скажи нам то слово. Знаешь, какие иной раз слюнявые господа бывают. – Сказать могу. Только силу оно в ваших устах не наберет – лишь монашескую чистоту мое слово оберегает. И вдруг, неожиданно для собеседниц, резко, грубо заорала на новенькую Маремьяна: – Врешь, ворона! Пятки мои сгори огнем, если ты на самом деле монашка. Небось по наказу ворогов нашего хозяина-батюшки в рясу обряжена, чтобы тайно на него донос пронести. Девок мутить вздумала? Кряхтя, Маремьяна слезла с кресла и просеменила к монашке. – Не черница ты! Дьяволова пособница. – Креста на тебе, бабушка, нет, ежели такое молвишь. – Как креста нет? Какое слово посмела сказать? Вставай передо мной на колени, а то лупить начну. – Лупи. Перетерплю. – Ах ты, супротивница! Маремьяна схватила монашку за апостольник, сорвала с головы. Рассыпались по плечам золотистые шелковые волосы. Отчаянный крик молодой монахини разбудил Настеньку. – Чего развозились, милые? Аль не спится? Маремьяна, погрозив монашке кулаком, залебезила перед Настенькой: – Прости, голубушка. Вспенила меня эта паскуда своим враньем. – До утра бы дождалась с битьем-то. Злющая ты, бабушка Маремьяна. – Не осуждай старуху, Настенька, – наставительно сказала Маремьяна. – Сон плохой глядела, вот и осерчала на приблудшую овцу за ее скрытность да вранье. – Опять псы воют? – Воют, Настенька. Луна и песий сон тревожит. Вот и развылись. Здесь псы, а за околицей – волки. – По тебе, поди, панихидку и те, и те выпевают, – зло ухмыльнулась Танька. Маремьяна было набросилась на Таньку, но остановилась, смущенная спокойствием дородной насмешницы. – Только тронь! Всю скулу набок сверну. Ручка-то у меня гладенька, да увесиста. – Рук о тебя не опоганю, а вот Самойлычу завтра пожалюсь. – Что ж, жалься. Только и про тебя можно кое-что Сусанне сказать. Она-то тебя не больно жалует. Без Самойлыча тебе хвост прижмет. – Ведьма ты болотная. Оборотень! – В болотах русалки, а оборотни, чай, в лесу да в поле... Совсем спятила, лешачиха! Отойди, а то дух от тебя смрадный. – Настенька! Хоть ты урезонь Таньку! Маремьяна, всхлипывая, вернулась в кресло. Машка подсела к Тане. |