Книга Теофил Норт, страница 44 – Торнтон Уайлдер

— Чтобы зарабатывать деньги.

— Вы не похожи на… бедного.

Я рассмеялся.

— Ну что вы, Чарльз, я очень беден, но — весел.

— Вы состояли в каком-нибудь обществе… и тамошних клубах?

— Я был членом Альфа-Дельта-Фи и Елизаветинского клуба. Ни в одном из привилегированных обществ не состоял.

Он впервые поглядел на меня.

— Вы пытались вступить?

— При чем здесь пытался? Мне не предлагали.

Еще один взгляд.

— Вы очень из-за этого огорчались?

— Может быть, не приняв меня, они поступили мудро. Может быть, я бы им совсем не подошел. Клубы предназначены для людей, у которых много общего. Вам, Чарльз, в каких бы клубах хотелось состоять? — Молчание. — Лучшие клубы создаются по интересам. Например, в вашем родном городе, в Балтиморе, уже сто лет существует клуб, по-моему, один из самых привлекательных на свете — и самый недоступный.

— Это какой?

— Он называется Клуб кетгута. — Чарльз не верил своим ушам. — Издавна известно, что между музыкой и медициной существует какое-то сродство. В Берлине есть симфонический оркестр, состоящий из одних терапевтов. Вокруг института Джонса Хопкинса собралось такое созвездие врачей, какого нет ни в одном заведении мира. В Клубе кетгута состоят самые знаменитые профессора, и каждый вторник вечером они собираются и исполняют камерную музыку — потому что каждый из них не только профессор, но и умеет играть на фортепиано, скрипке, альте, виолончели и, может быть, даже на кларнете или пикколо.

— На чем?

— На пикколо. Вам известно, что это такое?

Произошла странная вещь. Крапчато-красное лицо Чарльза стало сплошь багровым.

Вдруг я понял, — ба! — что для маленького мальчика слово «пикколо», благодаря простому созвучию, полно волнующе-жутких и восхитительных ассоциаций с «запретным» — с тем, о чем не говорят вслух; а всякое «запретное» слово стоит в ряду слов, гораздо более разрушительных, чем «пикколо». Чарльз Фенвик в шестнадцать лет переживал фазу, из которой он должен был вырасти к двенадцати. Ну конечно! Всю жизнь он занимался с преподавателями; он не общался с мальчиками своего возраста, которые «вентилируют» эти запретные вопросы при помощи смешков, шепота, грубых шуток и выкриков. В данной области его развитие было замедленным.

Я объяснил, о каком инструменте идет речь, и, чтобы проверить свою догадку, расставил ему еще одну западню.

— В Саратога-Спрингсе есть женский Клуб всадниц — тоже очень привилегированный: миллионерши держат лошадей и выпускают их на состязания, но сами почти не ездят. Насчет этого клуба есть старая шутка: некоторые называют его Клубом задниц — дамы сидят не на лошадях, а на задницах.

Сработала и эта. Красный флаг снова взвился. Я безмятежно продолжал:

— Вы в каком клубе хотели бы состоять?

— Что?

— Балтиморским врачам даром не нужен клуб миллионерш в Саратога-Спрингсе, а те едва ли будут обмирать от камерной музыки… Впрочем, я отнимаю у вас время. Теперь вы можете сказать мне, хотите ли вы со мной поработать над тонкостями французского языка? Будьте совершенно откровенны, Чарльз.

Он сглотнул и сказал:

— Да, сэр.

— Отлично! Когда вы опять будете во Франции, какой-нибудь знатный человек, возможно, пригласит вас и Элоизу к себе в загородный дом и вам будет приятно, что вы свободно ведете беседу и… Я посижу здесь и подожду вашу мать. Не смею больше отрывать вас от тренировки. — Я протянул руку; он пожал ее и встал. Я улыбнулся: — Не рассказывайте эту маленькую историю про Саратога-Спрингс там, где она может вызвать смущение; она годится только для мужского слуха. — И я кивнул в знак окончания разговора.

Вернулись миссис Фенвик с Элоизой.

— Чарльз не прочь немного позаниматься, миссис Фенвик.

— О, как хорошо!

— Мне кажется, тут много значило слово Элоизы.

— А мне можно приходить на занятия?

— Элоиза, вы и так хорошо владеете французским. При вас Чарльз не раскроет рта. Вы можете не сомневаться, что мне вас будет не хватать. А сейчас я хочу обсудить кое-какие подробности с вашей матерью.

Элоиза вздохнула и отошла.

— Миссис Фенвик, есть у вас десять минут? Я хочу изложить вам программу.

— Конечно, мистер Норт.

— Мадам, вы любите музыку?

— В детстве я серьезно думала стать пианисткой.

— Кто ваши любимые композиторы?

— Когда-то был Бах, потом Бетховен, но последнее время меня все больше и больше тянет к Моцарту. Почему вы спрашиваете?

— Потому что одна малоизвестная сторона жизни Моцарта поможет вам понять, что затрудняет жизнь Чарльзу.

— Чарльз и Моцарт!

— Оба пострадали в отрочестве от одного и того же лишения.

— Мистер Норт, вы в своем уме?

(Здесь я должен прервать рассказ для короткого объяснения. Читатель, безусловно, заметил, что я, Теофил, не колеблясь выдумываю мифические сведения либо для собственного развлечения, либо для удобства других. Я не склонен говорить ни ложь, ни правду во вред ближнему. Нижеследующий пассаж, касающийся писем Моцарта, — правда, которую легко проверить.)

— Мадам, полчаса назад вы уверяли меня, что вы не из робкого десятка. То, что я собираюсь сказать, касается материй, которые многим кажутся низменными и даже отвратительными. Само собой, вы можете прервать мой рассказ, когда вам будет угодно, но, мне кажется, он объяснит, почему Чарльз — замкнутый и несчастливый юноша.

Она смотрела на меня молча, потом схватилась за подлокотники кресла и сказала:

— Я слушаю.

— Изучавшим переписку Моцарта известны несколько писем кузине, жившей в Аугсбурге. В тех, что опубликованы, много звездочек, означающих сокращения. Ни один издатель и биограф не решится опубликовать их полностью из боязни огорчить читателя и бросить тень на образ композитора. Эти письма к Bäsle — так в Германии и в Австрии уменьшительно называют двоюродную сестру — сплошная цепь детских непристойностей. Не так давно знаменитый писатель Стефан Цвейг купил их и напечатал со своим предисловием, чтобы ознакомить с ними своих друзей. Я этой брошюры не видел, но один знакомый музыковед из Принстона подробно пересказал мне их и предисловие Стефана Цвейга. Письма — что называется, скатологические, то есть речь идет о телесных отправлениях. Судя по пересказу, в них нет или почти нет намеков полового характера — только «клозетный юмор». Они написаны в позднем отрочестве и ранней юности. Чем объяснить, что Моцарт, так рано созревший, опустился до инфантильных шуток? Прекрасные письма отцу, в которых Моцарт подготавливает его к известию о смерти матери в Париже, написаны вскоре после этого. Герр Цвейг указывает, что Моцарт был лишен нормального детства. Ему еще не было десяти, а он уже сочинял и исполнял музыку целыми днями, до поздней ночи. Отец возил его по Европе как вундеркинда. Помните, он взобрался на колени к королеве Марии-Антуанетте? Я не только преподавал в мужской школе, но и работал летом воспитателем в лагерях, где приходится спать в одной палатке с семью — десятью сорванцами. У мальчиков бывает период, когда они буквально одержимы этими «запретными» темами. Нестерпимо смешными, волнующими и, конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но уверяю вас, мальчики девяти — двенадцати лет будут полчаса хихикать по поводу какого-нибудь мелкого физиологического происшествия. Свои переживания, связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт — если говорить фигурально — никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда не купался на бойскаутском привале. — Я помолчал. — Ваш сын Чарльз был оторван от своих сверстников, и весь этот совершенно естественный процесс детского постижения нашей телесной природы был загнан в подполье — и стал болезнью.