Книга Теофил Норт, страница 58 – Торнтон Уайлдер

— Давайте. Все равно я уже как каменный.

— Джордж, что вы целыми днями делаете в лаборатории?

Он встал, кинул на меня сердитый взгляд, прошелся по комнате, потом схватился за притолоку над дверью в холл и повис — как мальчишка, когда ему некуда девать энергию (или хочется спрятать лицо).

— Ладно, — сказал он, — я вам отвечу. Прежде всего — прячусь. Жду чего-нибудь, жду, куда все это повернется, к худшему или к лучшему. А чем я занимаюсь? Играю в войну. Я с детства играю в солдатики. На войну я попасть не мог из-за какой-то сердечной недостаточности… У меня десятки книг; разыгрываю битву на Марне и остальные… Разыгрываю сражения Наполеона и Цезаря… Вы тут знамениты тем, что умеете хранить секреты, — так уж и этот сохраните.

На глазах у меня навернулись слезы, я улыбнулся:

— А скоро вам предстоит новое мучение. Года через три маленькая девочка или маленький мальчик придет к вам в комнату и скажет: «Папа, я упала и ушиблась. Посмотри, папа, посмотри!» — и вас будет любить еще один человек. Всякая любовь — переоценка.

— Нет, уж лучше девочка; мальчика я не вынесу.

— Я знаю, что вам нужно. Научитесь принимать любовь — с улыбкой, с усмешкой.

— О Господи!

— Позвольте мне быть совсем дураком и дать вам совет.

— Только короче.

— Ступайте через холл к ним в комнату. Станьте в дверях и скажите: «Я отправляю мадемуазель Демулен домой во Францию с хорошим прощальным подарком». Потом подойдите, встаньте на колено у шезлонга и скажите: «Прости меня, Майра». Потом поглядите миссис Каммингс в глаза и скажите: «Простите меня, миссис Каммингс». Женщины не станут прощать нас без конца, но они обожают прощать, когда мы их просим.

— По-вашему, я должен сделать это сейчас?

— Да, да — сейчас… И кстати, пригласите ее поужинать в четверг в «Мюнхингер Кинге».

Он удалился.

Я подошел к парадной двери и пожал руку Карелу.

— Сегодня я последний раз у вас в доме. Если представится случай, не откажите выразить миссис Грэнберри и миссис Каммингс мое восхищение… и привязанность. Благодарю вас, Карел.

— Благодарю вас, сэр.

В нижней части Бродвея, на углу Вашингтон-сквер, против старинного Колониального дома был магазинчик, куда я ежедневно ходил. Там продавали газеты, журналы, открытки, дорожные карты для туристов, детские игрушки и даже выкройки. Это был типичный Девятый город. Хозяйничала там семья Матера: отец, мать, сын и дочь по очереди обслуживали покупателей. Я выяснил, что настоящую их фамилию было гораздо труднее произнести, и, когда родители эмигрировали в Америку, они, чтобы упростить формальности на Эллис-Айленде, заменили фамилию названием родного местечка. Они были выходцами из пустынного обнищавшего подъема на итальянском сапоге, забытого не только правительством в Риме, но, как пишет Карло Леви в своей прекрасной книге «Христос остановился в Эболи», и Богом. Смысл заглавия не в том, что Христос любовался в Эболи окрестностями, а в том, что отчаяние помешало ему продолжать свой путь.

Я люблю итальянцев. В начале нашей дружбы я пытался завоевать расположение Матера беседой на их родном языке, хотя изъяснялся на нем не очень бегло. Они понимали меня с трудом. Тогда, запинаясь еще больше (зато с каким наслаждением!), я заговорил на неаполитанском диалекте; однако говоры Лукании недоступны чужеземцам. И мы стали разговаривать по-английски.

Среди того, чем славится Италия, превыше всего стоят итальянские матери. Всю душу они отдают мужу и детям. И благодаря полнейшей самоотверженности вырастают в самостоятельную прекрасную личность. В их материнской любви нет собственничества; это вечно горящий огонь очага, восторженное изумление перед тем, что дорогие тебе жизни связаны с твоей собственной. Но это чувство может быть ничуть не менее опасным для подрастающей девочки, а особенно для подрастающего мальчика, чем деспотическая материнская страсть, обычная у других народов, — ибо какое же юное существо захочет расстаться с таким теплом, отказаться от такой преданности, веселья и такой еды?

У мамы Матера любви и веселья хватало с избытком. Я каждый день заходил в магазин, чтобы купить нью-йоркскую газету, карандаши, чернила и прочие мелочи. Я приветствовал родителей с должным почтением, а детей с дружелюбной улыбкой и довольно скоро занял место в щедром сердце синьоры Клары. Все Матера были смуглыми (кровь сарацинов — завоевателей Калабрии). Двадцатичетырехлетняя Роза, казалось, не сознавала, что ее могут считать некрасивой; помощь родителям и брату заполняла ее жизнь и придавала ей бодрость. Двадцатидвухлетний Бенджи, когда наступал его черед дежурить в лавке, усаживался, скрестив ноги, на полке возле кассы. Все они говорили по-английски, но всякое неитальянское имя было для синьоры Матера непроизносимо; единственные фамилии, которые она хорошо помнила (и почитала), были: «президенте Вильсон» и «дженерале Перчин». Я только в редких случаях буду копировать произношение синьоры. Через какое-то время перестаешь замечать акцент симпатичного иностранца; дружба ломает языковой барьер.

Как-то под вечер, когда я вернулся в общежитие, дежурный сказал, что в маленькой приемной внизу меня дожидается дама. Каково же было мое удивление, когда я увидел величественно восседавшую синьору Матера и в руке у нее — полуторамесячной давности газетную вырезку с моим объявлением. Я радостно с ней поздоровался.

Она была поражена. Она помахала вырезкой:

— Это вы… вы и есть мистер Норт?

— Да, дорогая синьора. Я думал, вы знаете мою фамилию.

Она повторила с искренним облегчением:

— Значит, мистер Норт это вы!

— Ну да, дорогая синьора. Чем могу служить?

— Я пришла от Бенджамино и от себя. Бенджамино хочет брать у вас уроки. Изучать с вами Данте. Он зарабатывает и может вам очень хорошо платить. Он хочет восемь часов читать с вами Данте — это будет шестнадцать долларов. Вы знаете Бенджамино?

— Как же мне не знать Бенджамино!.. Я чуть не каждый день вижу его у вас в магазине и часто — в Народной библиотеке, где он сидит, обложившись дюжиной книг. Но разговаривать нам в библиотеке, конечно, нельзя. Расскажите мне о нем. Почему он всегда сидит на одном и том же месте возле кассы?

— Вы не знаете, что он калека? У него нет ног.

— Нет, синьора. Я этого не знал.

— Когда ему было пять лет, он попал под поезд и потерял ноги.

В ее глазах еще жило воспоминание об ужасном событии, и я его прочел; но с тех пор прошло столько дней, заполненных любовью к сыну и восторженным изумлением, что горе переродилось во что-то иное, о чем она и хотела мне рассказать.

— Бенджи — очень способный мальчик. Он каждую неделю получает призы. Решает все головоломки в газетах. Вы же знаете, сколько у нас газет и журналов. Выигрывает все конкурсы, какие там объявлены. Каждую неделю ему приходят выигрыши: то пять долларов, то десять, а раз даже — двадцать. Он выигрывает часы, велосипеды, целые ящики с кормом для собак. Выиграл поездку в Вашингтон, а когда написал им, что он калека, ему прислали деньгами. Но это не все. — Она дотронулась пальцем лба. — Он такой умный. Сам составляет головоломки. Газеты в Бостоне и Нью-Йорке платят ему, чтобы он посылал им головоломки, арифметические, шуточные и шахматные. А теперь — еще новость. Выдумал новый вид головоломок. Я их не понимаю. Составляет узоры из слов — как-то вверх и вниз. Sindacatos [65] хотят купить их для воскресных газет. Мистер Норт, почему их зовут sindacatos?