Онлайн книга «Семья Мускат»
— Хорошо провела время? — Ничего. — О чем они говорили? — Много о чем. — Ты действительно хочешь ехать в Палестину? — Почему бы и нет? Это ведь наша родина. На Хануку Шимон подарил Шоше серебряную звезду Давида на цепочке. Теперь он сидел на кухне, на краешке стула, и не сводил с Шоши своих больших темных глаз. Монек смотрел на него с нескрываемым любопытством, он искренне не понимал, что Шимон нашел в сестре. Не уставал он удивляться даже тому, что Шоше хватает ума торговать шоколадом. Рита то и дело поглядывала на Шимона и задавала ему такие вопросы: «А правда, что песок в Палестине очень горячий? А правда, что арабы очень красивые? А правда, что водой там торгуют на кварты?» Шимон обстоятельно отвечал. Он достал из кармана карту, разложил ее на столе и стал водить по ней пальцем, показывая, как следует осуществлять искусственное орошение и как превратить пустыню в плодородные земли. Он бойко перечислял на иврите названия поселений и вообще вел себя как исконный житель Палестины. С лица Шоши не сходила улыбка. — Шимон, — сказала она, — расскажи им про араба с шестью женами. — Зачем? Я ведь уже рассказывал. — Расскажи еще раз. Ой, мама, это ужасно смешно. Иппе, младшая сестра Шоши, с раннего детства была калекой; на одной, тонкой, как стебель, ноге она носила ортопедический башмак. Маленькая, смуглая, очень некрасивая, с дурным нравом, она работала на фабрике бус. Сейчас она сидела на низкой табуретке и перебирала кораллы, которые взяла домой с работы. Самой красивой из детей была четырнадцатилетняя Тобйеле, она училась в четвертом классе. Тобйеле сидела за столом в гостиной и занималась математикой. Этот предмет давался ей легче других — в этом отношении она пошла в отца. Всякий раз, когда мать на нее злилась, она в сердцах говорила: «Отцовская кровь!» Когда Башеле стояла у плиты и переворачивала оладьи, с лестницы послышались вдруг знакомые шаги. Она прислушалась: нет, это не Хаим-Лейб, у того шаги тяжелее. Раздался стук в дверь. — Кто там? Ответа не последовало. Она открыла закрытую на задвижку дверь и побледнела, как мел. На пороге стоял Копл. За эти годы он и помолодел, и постарел. Копл был в светлом пальто, кремовой шляпе и в желтых ботинках с острыми носами и на высоком каблуке. Изо рта у него торчала сигарета. Он огляделся: в глазах сквозили любопытство и страх. Башеле всплеснула руками. — Не падай в обморок, я не покойник, — сказал Копл в своей грубоватой манере. — Добрый вечер, дети. У Шоши вытянулось лицо, улыбка исчезла. Иппе широко разинула рот. Монек встал. — Добрый вечер, папа, — сказал он. — Ну-ка, ну-ка, это Шоша. Это Иппе. А где Тобйеле? В это время в дверях с карандашом в одной руке и ластиком в другой возникла Тобйеле. — Тобйеле, это наш отец, — сказал Монек. — Знаю. Помню, — сказала по-польски Тобйеле. Наконец Башеле обрела дар речи. — Приехал без предупреждения. Мог бы дать знать… — Я сам не знал, что приеду. Сел на пароход в последний момент. Где Хаим-Лейб? Башеле уставилась на бывшего мужа. Она так разволновалась, что забыла, кто такой Хаим-Лейб. — Дяди нет, — ответил за мать Монек. — Ладно, чего уж там. Я ведь не скандалить пришел. Хотел детей повидать. — Папа, это моя жена. Рита покраснела. — Bardzo mi przyjemnie, — пробормотала она по-польски. — Мне очень приятно. — Выходит, ты моя невестка. Да. Выглядишь точно как на фотографии. — А это друг Шоши. Копл смерил взглядом незнакомого парня: — Солдат, а? — Я не солдат. Я халуц. — Сионист, значит. Хочешь, чтобы мы все уехали в Палестину? — Не все. Башеле сняла с плиты сковородку. Сейчас только она вспомнила закон, по которому разведенной женщине не разрешается находиться под одной крышей со своим бывшим мужем. Щеки ее покрылись красными пятнами. — Так все неожиданно… — Не пугайся, Башеле. Я не буду здесь ночевать. Я остановился в «Бристоле». — Сними пальто. Простудишься. Копл расстегнул пальто, под которым был клетчатый пиджак — такие только в кино и увидишь. Из-под длинного воротничка виднелся красно-желто-золотой галстук. — Садитесь ужинать, я вам не помешаю. — Мама жарит оладьи. На Хануку, — сказала Шоша. — А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец — но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла? — Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги. — Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь? — Она ходит в гимназию, — уточнил Монек. — Гимназия, школа — какая разница, — сказал Копл. — Да, ничего не изменилось. Тот же двор, тот же дворник. Он меня узнал. «Пан Копл», — говорит. Старый черт. Дал ему полдоллара. Он даже руку мне норовил поцеловать. — Пьяница он, и больше ничего, — заметила Шоша. — Что ему еще делать? А за океаном у них сейчас сухой закон. Но народ не проведешь — американцы всегда найдут способ раздобыть спиртное. В Нью-Йорке полно пьяных. Копл замолчал. Он сам удивился тому, что говорит. «Что это я разболтался? — подумал он. — Что они об этом знают? У Иппе вид жуткий. Шоша совсем не выросла. Башеле — старуха. Трудно поверить, что она на шесть лет моложе меня». У него перехватило дыхание. Он достал из кармана зажигалку и, опустив голову, закурил потухшую сигарету. 2 Дома Копл пробыл не больше часа. Перед уходом он вручил Монеку тридцать долларов (Башеле деньги взять отказалась) и объявил, что завтра придет снова. Он спустился по лестнице и, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб, зашагал по Малой улице. Интересно, Исадор Оксенбург еще жив? А Рейце? Они по-прежнему живут в той же самой квартире? А как поживает эта веселая вдовушка, мадам Голдсобер? Копл шел по улицам, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. После Нью-Йорка, Парижа и Берлина Варшава смотрелась совсем маленьким городком. Было всего десять вечера, но на улицы уже опустилась полуночная тишина. Как странно, за шесть лет он успел забыть очень многое: ряды газовых фонарей, сточные канавы, телефонные будки с театральными и оперными афишами на стенах. Он миновал покосившийся дом с подставленными под кирпичные стены деревянными досками. В освещенных окнах видно было развешанное на веревках белье. В Нью-Йорке такое здание пошло бы на слом. Когда Копл приблизился к дому, где жили Оксенбурги, дворник уже закрывал ворота. |