Книга Анна, Ханна и Юханна, страница 62 – Мариан Фредрикссон

Арне говорил, что Агнета Петерссон знает, что написано во всех получаемых нами письмах, до того, как они вообще были написаны. Он терпеть не мог эту женщину, испытывал к ней отвращение.

— Непонятно, откуда у Карлбергов деньги и на сад, и на лодку, — говорила она Ирене, нашей ближайшей соседке, которая немедленно передавала нам ее слова.

Я смеялась, но Арне страшно злился.

Той весной у нас появился телефон. А потом Арне купил у Рагнара подержанный автомобиль, ДКВ. Ради этой машины он совсем забросил лодку. Арне разобрал мотор, исправил неполадки и заново собрал автомобиль, чем заслужил высочайшую похвалу Рагнара.

— Можешь в любой день прийти, и я устрою тебя автомобильным механиком.

Но Арне не желал даже слушать об этом, он гордился своей работой на верфи, для которой наконец настали хорошие времена.

— Мы делаем лыжи для самолетов, — сказал он. — Это военный заказ. Такие самолеты нужны для обороны Нурланда.

— Господи!

В наше пестрое сообщество домовладельцев переехала вскоре одна еврейская семья. Агнета Петерссон внимательно к ним присматривалась, наблюдала, а потом возбужденно бегала по соседям, прожужжав им уши своими новостями — как называла это мама.

Ракель Гинфарб была похожа на птицу и выглядела очень робкой и стеснительной. Я вспомнила рассказы Хенриксена в Осло, пошла на садовый рынок, купила цветы и позвонила в дверь новых соседей.

— Я просто хотела поздороваться и сказать «Добро пожаловать».

От стеснения она потеряла дар речи, и я, дождавшись, когда она наконец улыбнется, отважилась продолжить:

— Если вам понадобится помощь или совет, то заходите, я живу ниже, в последнем доме.

— Спасибо, — ответила она. — Огромное спасибо.

Так началась наша дружба, которой было суждено сыграть в моей жизни важную роль.

В воскресенье мы пригласили их на кофе в саду. Собственно, мы приглашали их на обед в субботу, но ничего не получилось, потому что у соседей был Шаббат, как сказала нам Ракель.

— У нас тут одна проблема, — сказал Симон Гинфарб, выпив три чашки кофе и попробовав все мои пирожные. — Никак не могу справиться с книжными полками.

Он не просил о помощи, но Арне понял намек. Они с Симоном ушли на весь вечер, а мы с Ракель долго говорили, пока ее дети играли в нашем саду.

У нее был сын и две дочери.

— И еще один ребенок здесь. — Она погладила себя ладонью по животу.

— У меня тоже, — сказала я и безмерно удивилась своей откровенности. Из какого-то суеверного чувства я никому не рассказывала о своей беременности — о ней знали только мама и Арне.

Мы быстро подсчитали, что наши дети появятся на свет одновременно, и Ракель, просияв, сказала:

— Как это чудесно, иметь подругу-ровесницу. У меня будет девочка. Я твердо это знаю.

— Я тоже.

— Наверное, это знак свыше, — сказала она, и тут я испугалась.

— Что с тобой, Юханна?

Я впервые рассказала чужому человеку о своих выкидышах, о том, как это больно — терять детей, о том, какой неполноценной себя чувствовала.

— Я просто теряла веру в себя.

Ракель ничего не говорила, но она умела слушать. После моих слов мы долго сидели молча. Это было осмысленное молчание, глубокое и мощное. Детский смех, крики чаек, стук лодочного мотора — все это, прозвучав в тишине, вселяло в меня надежду.

Уходя, она прошептала, что будет молиться за меня, и я, не веря ни в какого Бога, который мог бы мне помочь, была ей за это благодарна.

Вернулся Арне и сказал, что, как он и думал, у этого парня руки растут не из того места. Они посмеялись над этим, и, пока Арне забивал гвозди, пилил и привинчивал полки, они говорили о политике.

— Знаешь, это все правда, что говорил Хенриксен. У Ракель и Симона в Германии остались родственники, и они страшно волнуются. Все время, каждый день. — У Арне, как всегда, когда ему становилось страшно, потемнели глаза. — Я вспоминаю пророчества Астрид, — сказал он. — Как ты думаешь, она может предсказывать будущее?

— Так говорят. У нас по материнской линии были ясновидящие.

Арне фыркнул:

— Это чистое суеверие.

Потом он сказал, что Астрид ничего не говорила о том, что немцы будут маршировать по Авеню. Она не произнесла ни слова о Швеции, сказал он и облегченно вздохнул.

Вечером, перед сном, он говорил о Гинфарбах:

— Ты не представляешь, как много у них книг. Он преподает в университете.

Мне стало немного не по себе, я подумала, что, наверное, эта семья — самая изысканная в нашем поселке. Подумала я и о своей необразованности и о ненависти к буржуазии.

Но еще больше я думала о тех чудесных мгновениях, когда мы с Ракель сидели в саду и молчали.

Осенью я помогала Ракель сажать розы в ее саду. Но больше всего ей нравилось бродить вместе со мной и детьми по высоким проходам в горах, мимо лугов, ручьев и лесов. Однажды я показала ей мое потайное, защищенное от западного ветра место в расщелине между скалами, откуда открывался потрясающий вид на море.

— Я скоро стану настоящим шведским натуралистом, — смеясь, сказала Ракель.

Именно она уговорила мужа купить дом за городом, на земле. Сама Ракель не любила города, считала их мрачными крепостями.

— Большие дома и нарядные улицы, — говорила она. — Такое впечатление, что люди хотят отгородиться от неприятной действительности.

Я же подумала о грязных переулках Хаги, о страшных условиях жизни за стенами муниципальных домов. Город Ракель не был моим городом. Но я ничего не сказала, я смалодушничала, боясь, что вскроется пропасть между нами.

Ракель было что дать мне. Во-первых, и самое главное, надежду, но, кроме того, и знания. Знания о детях, об их воспитании, о том, как важно уважать каждого маленького ребенка.

— Они все такие разные, разные с самого начала, — говорила она.

Однажды Ракель сказала, что всегда знает, когда люди лгут. Эту способность она унаследовала от своей бабушки. Потом она сказала, что не испытывает уверенности, когда дело касается меня, и я знала, что так и есть. Я лгала самой себе, порой сама этого не сознавая.

— Ты полна загадок, — сказала мне Ракель.

Муж ее был весьма изысканным господином, источавшим великолепное здоровье и запах сигар. Он был религиозен и, как каждый правоверный иудей, регулярно ходил в синагогу. Правда, его мировоззрение было разумным, а вера определялась в основном привычными с детства ритуалами, а не религиозным экстазом, говорил он. Мы с Арне, правда, считали, что он был чуточку высокомерным, но никогда об этом не говорили вслух. Новые соседи были евреями, а время для их критики было не самое подходящее.