Онлайн книга «В Америке»
|
— Вы несете вздор, Хенрик. Неужели вы сами не понимаете? — Марына, в чем дело? — Все говорят вздор… — Марына… — И я не исключение. — Что ж, — вздохнул он, — значит, вы ко мне пришли не по поводу Стефана. Она покачала головой. — Можно, я угадаю? — Он отважился на улыбку. — Вы смеетесь надо мною, мой старый друг, — печально произнесла Марына. — Вы считаете, что у меня женская истерика. Или что-нибудь похуже. — Я? — Он хлопнул ладонью по столу. — Я, ваш старый друг (как вы сами признались, и я благодарен вам за это), не принимаю Марыну всерьез? — Он пристально посмотрел на нее. — Что у вас? Головные боли? — Нет, дело не… — Она внезапно села. — …не во мне. Не в моих головных болях. — Дайте-ка я пощупаю ваш пульс. — Доктор склонился над ней. — Вы покраснели. И я не удивлюсь, если у вас небольшой жар. Хенрик с минуту подержал ее за кисть, отпустил и вновь посмотрел ей в лицо: — Жара нет. Вы совершенно здоровы. — Я же сказала вам: все в порядке. — Ах да, это означает, что вы хотите излить душу. Что ж, вы увидите, я — самый терпеливый слушатель. Изливайте, милая Марына! — весело воскликнул он, не заметив слез в ее глазах. — Изливайте! — Наверное, это все же связано с моим братом. — Я же сказал вам… — Простите меня. — Она поднялась на ноги. — Я ставлю себя в глупое положение. — Ни в коем случае! Прошу вас, не уходите. — Он преградил ей дорогу к двери. — У вас жар. — Вы же сказали, что нет. — Перегреться может не только тело, но и разум. — Что вы думаете о воле, Хенрик? О силе воли? — Не понимаю. — Верите ли вы, что человек может делать все, что хочет? — Вы, моя милая, можете делать все, что захотите. Мы все — ваши слуги и помощники. Он взял ее за руку и наклонился, чтобы поцеловать. — Ах! — Она отдернула руку. — Негодный вы человек, не надо мне льстить! Некоторое время он смотрел на нее с нежностью и удивлением. — Марына, милая, — сказал он ласково. — Неужели вы не знаете по опыту, как воспринимают вас окружающие? — Опыт — пассивный учитель, Хенрик. — Но ведь… — В раю, — она вплотную подошла к нему, и ее серые глаза засверкали, — не будет никакого опыта. Одно лишь блаженство. Там мы сможем говорить друг другу правду. А может, нам и вовсе не нужно будет говорить. — С каких это пор вы уверовали в рай? Я вам завидую. — Я всегда в него верила. С самого детства. И чем я старше, тем крепче моя вера, потому что рай необходим. — И вам… несложно поверить в рай? Она вздохнула: — Дело не в рае. Дело во мне самой, в моем жалком «я». — В вас говорит артист. Человек с вашим темпераментом всегда… — Я так и знала! — Она топнула ногой. — Я приказываю вам, умоляю вас, не говорите о моем темпераменте! («Да, она больна. Нервы. Да, она еще нездорова», — говорили между собой все ее друзья, за исключением доктора.) — Так, значит, вы верите в рай, — успокаивающе проговорил он. — Да, и у его врат я спрошу: «Это и есть ваш рай? Все эти бесплотные фигуры в белом, парящие среди белых облаков? А куда же я сяду? Где же вода?» — Марына… — Взяв актрису под руку, он проводил ее к канапе. — Я налью вам капельку коньяку. Нам обоим не повредит. — Вы слишком много пьете, Хенрик. — Вот, возьмите. — Он передал ей рюмку и сел напротив. — Так ведь лучше? Она отпила немного, откинулась на спинку и молча посмотрела на него. — Что с вами? — Мне кажется, я очень скоро умру, если не совершу чего-нибудь безрассудного… великого. Знаете, в прошлом году мне казалось, что я умираю. — Но вы же не умерли. — Неужели для того, чтобы тебе поверили, нужно умереть? Из письма никому, то есть себе самой: «Не потому, что мой брат, мой любимый брат, умирает и мне не перед кем будет преклоняться… не потому, что моя любимая мать действует мне на нервы, ах, если б я только могла закрыть ей рот… не потому, что я тоже неважная мать (но ведь я же актриса!)… не потому, что мой муж, который не является отцом моего сына, так добр и готов сделать все, чего бы я ни пожелала… не потому, что все аплодируют мне, потому что не представляют меня более живой или не такой, как сейчас… не потому, что мне уже тридцать пять и я живу в древней стране, но не желаю стареть (не хочу стать такой, как мать)… не потому, что некоторые критики снисходительно сравнивают меня с актрисами помоложе, хотя овации после каждого спектакля все такие же бурные (так зачем тогда нужны овации?)… не потому, что я заболела (нервы) и не могла играть три месяца, каких-то три месяца (мне не по себе, когда я не работаю)… не потому, что я верю в рай… ах, и не потому, что полиция до сих пор следит за мной и доносит на меня, хотя все безответственные заявления и надежды давно в прошлом (боже мой, прошло уже тринадцать лет после Восстания!)… не потому я решила совершить поступок, которого никто не одобряет, который все считают безумием, но которого я жду от других, вопреки их нежеланию; даже Богдан, который всегда хочет того же, что и я (он обещал, когда мы венчались), на самом деле против. Но ему придется это сделать». — Наверное, таково мое проклятие — всегда откуда-нибудь приезжать. Видите ли, мир, — говорила она, — очень велик. Мир распадается на множество частей. Мир, подобно нашей бедной Польше, всегда можно разделить. И подразделить. Ты занимаешь все меньше и меньше места. Хотя и чувствуешь себя как дома на этом месте… — На этой сцене, — подсказал друг. — Если вам угодно, — холодно сказала она, — на этой сцене. — И нахмурилась: — Надеюсь, вы не хотите напомнить мне, что весь мир — театр? — Но как вы можете оставить свой дом, ведь он — здесь! — Мой дом, мой дом! — воскликнула она. — У меня нет дома! — Бросить своих… — Друзей? — выкрикнула она. — Мы с Иреной имели в виду ваших зрителей. — Кто сказал, что я бросаю своих зрителей? Забудут ли они меня, если я решу уехать? Нет. Примут ли обратно, если я решу вернуться? Да. Что же касается моих друзей… — Да? — Уверяю тебя, я не собираюсь бросать друзей. — Мои друзья, — повторяла Марына, — намного опаснее моих врагов. Я постоянно думаю об их одобрении. Их ожиданиях. Они хотят, чтобы я оставалась такой, какая есть, и я не могу полностью разрушить их иллюзии. Возможно, они разлюбят меня. |