Книга Корабли идут на бастионы, страница 47 – Марианна Яхонтова

Чувствуя полное бессилие, Непенин прибегал к дипломатии и даже лести.

– Ну что ж, три, если хочешь. Только мне твоих пальцев жаль. Руки у тебя красивые, самой Цирцее впору, а теперь с неделю не отмоются: чернила – жидкость ядовитая.

Лиза сняла повисшую на губе паутинку.

– Петр Андреевич, вы Цирцеями меня не подкупите.

Непенин сел, беспомощно опустив руки. Лиза быстро, почти неслышно перебирала и вытирала книги. На подоконнике шуршали занесенные из палисадника мелкие и сухие листья акации, повизгивала пила на дворе соседнего дома.

– Смотрите, разве не лучше стало? – улыбнулась Лиза.

В комнате действительно стало как будто свежее и легче. Книги стояли стройно, строго поблескивая золотыми буквами кожаных корешков. Конторка сияла, и пучок перьев, словно воинский султан, торчал из деревянной подставки.

Непенин надел очки и обозрел полки, злорадно желая отыскать какую-нибудь путаницу. Но ничего не нашел. Он остановился перед своей ученицей.

– Ну что же, спасибо тебе, – сказал он, вздыхая.

– Ну, а теперь почитайте мне вашу новую книгу, – сказала Лиза, отлично зная, что ничто другое не доставит хозяину большего удовольствия.

У Непенина не было друзей, кроме Ушакова. Адмирал один во всем Севастополе интересовался его книгой. А Непенину, как всякому автору, нужны были читатели или слушатели, и не один, а многие. Поэтому он тотчас же и с большой готовностью брал рукопись, как только Лиза просила его об этом. Он догадывался, что «плутовка ученица» делает это из любви к нему, чтобы доставить возможность поговорить о том, что его волновало.

– Это будет глава о вольности, – говорил он, плотно усаживаясь в кресло. – Ты ведь помнишь, как я вторую книгу разделяю?

– Помню, , – бойко отвечала Лиза – Первая часть «О равенстве», вторая – «О вольности, или О всех благ основании» и третья – «О будущности народа русского, кою из мрака времен узреть можно». Так ведь, Петр Андреевич?

Очень довольный, Непенин кивал головой.

– У тебя хорошая память, девочка. Я тебе уже читал начало «О вольности», но я начну снова, ибо полезно прослушать еще раз, чтобы понять лучше.

И он не торопясь начинал:

– «То, что называем мы вольностью, не есть дар случая, а необходимое произведение естества человека и всех благ общественных основание. Развращенное самодержавие всегда себя пользой человеков оправдывает, но ничто же, кроме бед и несчастий, не порождает. Пусть монархи обманываются видимой покорностью своих народов. Угнетенные народы не забывают сокровищ вольности, и придет час, когда они разобьют свои оковы».

Лизе не только разрешалось, но и предписывалось во время чтения задавать вопросы. Поэтому она прервала Непенина.

– Видим мы это где-нибудь воочию или нет?

– Мы видим это во Франции, где народ восстал противу векового деспотичества.

– Но ведь там якобинцы, Петр Андреевич. Крестный говорит, что с ними воевать будут.

– Все самодержавные государи на сию молодую республику ополчаются.

И тут, как всегда, Лиза приходила в смущение.

– Значит, крестный ошибается? Разве он против вольности?

Она не могла себе представить, чтобы адмирал в чем-нибудь ошибался.

И Непенин терпеливо объяснял:

– Нет, Федор Федорович не против освобождения крестьян наших от крепостничества. Но он полагает, что вольность лишь мало-помалу из рук монарха давать надлежит народу.

– Читайте дальше, – кивнула Лиза, дипломатически оставляя нерешенным вопрос о том, кто же прав: крестный или Непенин?

И ахтиарский отшельник продолжал чтение. Он рисовал картины мрачного быта и тяжелого подневольного труда русских крестьян и в этих местах невольно начинал размахивать и потрясать руками.

– «Обозрим жизнь крестьян наших, – читал Непенин, – кои лишены всего, что приличествует иметь человеку. Закон их не защищает, беспрестанные наглости от господ преследуют. Имущество не принадлежит им, и самая жизнь их в руках жестокого владельца, который отторгает детей от матерей и отцов, жен от мужей. Бедствия сих людей неисчислимы, и можно предпочесть самую смерть столь горестному положению. Доколе же можно терпеть сие противное человеческому естеству состояние? Терпимо ли, чтоб великий народ наш влачил далее ярмо рабства?»

В голосе Непенина слышались и яростный гнев и большая скорбь. Лиза слушала его, и ей казалось, что та жизнь, о которой он говорил, прильнула к окну своим темным лицом и в комнате стало черно, как в погребе.

Когда наступало время уходить, Лиза говорила:

– Ну, мне пора, а то Яков Николаевич не будет ужинать, пока я не приду. – Она брала шаль и начинала складывать ее угол с углом, придерживая подбородком. Она надеялась, что Непенин как-нибудь заставит ее остаться хоть на лишних полчаса.

– Капитан Саблин! – ворчал Непенин. – Капитан Саблин может хоть раз покушать один.

Заочно он всегда называл мужа Лизы капитаном Саблиным. Это было единственным выражением его неприязни.

– Но он не привык, – неуверенно возражала Лиза.

Да, каждая минута ее жизни теперь принадлежала другому.

– Что же, пойдем голову просвежить после пыли, которую ты подняла. А там моя Локуста чай приготовит, – сказал Непенин.

Около его дома у Лизы было любимое место. Близ чахлого палисадника грудой лежали старые бревна. От солнца и ветров они стали сухи и звонки. Лиза с ловкостью белки поднялась на самый верх. Непенин, кряхтя и придерживая руками очки, сел ниже. Он никогда, даже в юности, не отличался ни проворством, ни ловкостью. Мосткам, бревнам и другим ненадежным вещам он не доверял. Мостки могли разъехаться, бревна внезапно покатиться и отдавить ноги. Усаживаясь, Непенин попытался смахнуть с бревна тень от листьев, принятую им за мусор.

– Петр Андреевич, – сказала молодая женщина, – почему раньше все лучше было?

– Потому что ты старушка стала.

– Может быть, – вздохнула Лиза, – мне уже двадцать лет.

Она погладила ладонью ствол, на котором сидела. В ее больших черных глазах застыло выражение покорности и какого-то упрямого уныния.

Непенин любил свою ученицу и замужество ее считал печальной ошибкой. Но там, где был совершен ложный шаг и возврата не было, следовало поддерживать человека если не ложью, то шуткой. Пусть Лиза не знает всей глубины своего несчастья. Пусть любовь к прошлому, к девичьей свободе объясняет она чем угодно, хотя бы своей двадцатилетней старостью.

– Бывало прежде, – мечтательно говорила Лиза, – я любила лежать на траве и смотреть в небо. Казалось тогда, что вот поднимет тебя ветер вверх и будешь там плавать между облаками, так же вот саженками, как в море. И будет так хорошо, что ничего не захочешь больше. А сейчас у меня только голова болит, когда долго в небо смотрю. Там очень скучно и пусто.