Онлайн книга «Сибирская Вандея»
|
– Оголодал, поди, твой Немподист! Они, коммунисты-то, в три горла жрут, – начала было язвить жена, Ильинична, но, увидав, что муж уставился на висевшую в простенке бурятскую нагайку с серебряным черенком, мгновенно осеклась и вполне миролюбиво закончила: – И то, конечно… под городом-то мучкой не шибко разживешься… все сожрала коммуна проклятая… – Поговори еще! – крикнул Иннокентий Харлампиевич, снимая нагайку. Старуха уже совсем ласково и покорно спросила: – Може, подорожничков испекчи, Кешенька?… Долго проездишь? – Не твоего ума дело, – вешая плетку на место, буркнул старик, – пеки. Чтоб до света было!.. – и перевел взор на Николая: – А ты, Егова православная, коня утресь заложи в санки. В розвальнях поеду… Тож до свету. – Потом повернулся к младшему сыну: – Сунь под сено оборону, Мишка… Тую дудоргу, что в притворе у моленной, за ларем. Понял?… Отдав необходимые распоряжения, Иннокентий Харлампиевич поднялся к себе на второй этаж старинного дедовского дома и лег спать. Проснулся и ахнул: проспал. Намечено было до света выехать, а солнце уже сияет во все лопатки. Эх, язви его! Догадался бы упредить, чтоб разбудили, а теперь и взыскать не с кого… Вышел в просторный двор со многими завознями, кошарами, конюшнями-сеновалами. Сани-розвальни стоят под навесом, сын Николай оглоблю новую тешет. Топор в могучих руках так и играет… Сердце у отца зашлось черной злобой. Однако спросил спокойно; – Пошто коня не заложил?… Николай ответил тоже спокойно: – Ждали вашу милость, да выпрягли. Матка сказала, что ты, видать, раздумал ехать-то… Вспомнил отец про нагайку, да поостерегся: Николай-то на мельничных весах без малого семь пудов вытягивал и подковы разгибал… Смотрит на отца в упор, не мигая. Ладно, шут с ним!.. Приставил сын оглоблю к сараюшке и пошел в дом. По дороге думал, что не худо бы папашу отправить в лоно кержацкого бога. Вывел отец коня и стал запрягать самолично, покряхтывая и шепча сквозь матерщину: – Ужотка я тебя благословлю в раздел!.. Пойдешь нищим. С улицы прибежал Мишка и открыл ворота: – Подмерзло на улке, тятя… – Под сено-то… сунул? – негромко спросил Иннокентий Харлампиевич. Мишка, сдерживая под уздцы всхрапывающего горячего коня, тоже негромко ответил: – Как велено, папаня, – сделано: с правой руки, пятый – в стволе. Иннокентий схватил вожжи, гаркнул: – Давай!.. Застоявшийся конь рванул розвальни, бурей вылетел со двора и пошел наметом к реке. Зимник от Колывани до города Новониколаевска речными перевалками – самый короткий путь. Ежели трактом, гривами – много длиньше. Старинный ямщик, Кешка. Седых знал оба пути как свои пять пальцев и, спустясь с холма, послал коня унавоженной дорогой через вспученную уже реку, мгновенно определяя подернувшиеся новым тонким ледком предательские полыньи. Розвальни пересекли Обь по длинной диагонали, конь взлетел круто на правобережный яр, и сани встали возле одной избы на Седовой Заимке. Иннокентий Харлампиевич завел упряжку во двор; обив валенки, поднялся по ступенькам и поздоровался по ручке с вышедшей на крыльцо пожилой женщиной интеллигентной внешности. – Тут он? – осведомился Седых. Женщина ответила: – Да. Нервничает очень. Не привык к опозданиям… – Проведи меня, Валентина Сергеевна… Я его в обличье-то не знаю… Однако на крыльцо уже вышел человек, закутанный в собачью доху-подборку, и, не здороваясь с мужиком, уселся в розвальни. Усаживаясь, стукнулся обо что-то твердое. Нашарив под сеном приклад винтовки, буркнул: – Зря!.. – В обрат-то с грузом, – хмуро возразил Седых, – всякое могёт статься… Спутник вдруг крикнул злобно: – Говорю – зря! Впредь бросьте эту моду! – Ладно… Пересекли половину реки и поехали островами. Под деревней Бибихой встретили обоз: десять порожних подвод. На передней – красный флаг, под флагом солдат с прокуренными до желтизны усами. Лицо у солдата изможденное, землистое. Солдат натянул вожжи: – Тпр-р-у! Обоз остановился. Седых тоже придержал лошадь. Радостно осклабился: – Ванюха, здорово! Слух был, что ты в городу… – Здорово, здорово, Харлампыч! – Солдат, добыв кисет, приветливо улыбнулся. – Далеко правишься? – И, вглядываясь в ворот дохи-подборки, неуверенно добавил: – Чтой-то не признаю товарища?… Чьих будет?… Доха издала лёгкий стон, а Седых поспешил с ответом. – Дальний, – пояснил Седых, – больной, с урману приехал, а дале-то не везет никто… Наладили ко мне. Подрядились за два фунта соли в город в больницу. В нашу-то ложиться не хотит… За два фунта соли, а боле так, по человечеству… – Ну и правильно. Шибко хворый? – Шибко. Горячий весь. Нынче везде – тиф. Ты стань подале. Я уж переболел, меня не берет. Как под городом-то, Ванюха, зимно аль топко? – Развезло, язви ее в печенку!.. Уж и не знаю, как ты до больницы доберешься… – ответил Ванюха, отходя в сторонку от санок. – Вона што!.. А в Колывани – зима по всей форме. – И здесь, видать, морозит… Эй, парни, покурим нашего, свойского. Подошли сопровождающие обоз три паренька, лет семнадцати-восемнадцати, городского обличья. За спинами винтовки. Стали закуривать. Выпустив клуб дыма, солдат вздохнул: – Да, брат… Она, хворь-то, придет – не спросит. По себе знаю – покою нет от хвори… А делов, делов, братец ты мой!.. – Всё от бога, Ванюха, – начал было Седых наставительно, но, поперхнувшись чужим дымом, закашлялся. – Тьфу, чтоб вас, куряки окаянные! Парни рассмеялись. Седых стер слезы рукавом, спросил: – Что за народы везешь, Иван? – К нам. Комсомолия. – Обратно за хлебом? – Приходится, Харлампыч, приходится… – снова перевел дух солдат. – Плохо в городу-то. Да и фронту нужно… При этих словах доха пошевелилась и издала слабый стон. Иннокентий Харлампиевич подивился: – Дык какой же фронт? Войнишка-то кончилась. Солдат помотал головой. – Бандитизм на Украине – спасу нет! Опять же – полячишки шевелятся, да и с Деникой ищо повозиться придется… Вот передушим остатнюю контру, тогда и хлебушка будем есть вволю. Седых утвердительно кивнул. – Само собой, Ваня… Рабочим, поди, туго приходится… Ну-к, што ж… Поможем, Ванюха. Обязательно поможем. |