Книга Кью, страница 89 – Лютер Блиссет

В ночном воздухе ощущается запах преступления, чего-то жуткого, о чем не говорят вслух. Охваченные тревогой, мы углубляемся в город, направляясь по пустынным улицам к дому Адриансона. Без слов, в них нет необходимости, мы спешим, хоть и вымокли до нитки.

Я вижу, как он стучится в дверь, крепко обнимает жену и крошку сына. В их взглядах нет радости — так ведут себя люди, пережившие общее горе.

Женщина потчует нас горячей настойкой перед тем, как накормить каштанами, которые пекутся в камине.

— Это все, что я могу вам предложить. С тех пор как ввели пайки, трудно достать молоко.

Она очень худа… В горле нервно пульсирует синяя жилка… Необходимость справиться с бедой — единственная сила, которая пока поддерживает ее. После каждой фразы взгляд падает на сына, словно ей хочется защитить его от неведомой опасности.

— Все действительно так плохо?

— Епископ сжал кольцо окружения и усилил блокаду, с каждым днем становится все тяжелее доставать еду. Нам приходится целыми днями простаивать в очередях, чтобы накормить детей. Дьяконы, ответственные за раздачу пайков, постоянно их урезают.

Адриансон умудряется разжечь огонь так, словно это будничное дело может развеять нависший мрак.

— Что случилось с колокольнями, Грета?

Она смотрит на меня без дрожи и колебания — ей чужды трусость и малодушие мужчин.

— Не надо было тебе уезжать, капитан.

Звучит почти как обвинение — теперь я стараюсь избегать ее взгляда.

Муж моментально выговаривает ей:

— Ты не имеешь права предъявлять ему претензий, он рисковал жизнью ради нашего общего дела. В Голландии мы нашли и деньги, и свинец для пушек, и порох для ружей…

Женщина качает головой:

— Вы не понимаете. Вам ничего не известно.

— В чем дело, Грета? Что случилось?

Адриансону не удается сдержать страха и злости:

— Рассказывай, жена. Что произошло с колокольнями?

Она кивает, не отрывая от меня колючего, сурового взгляда:

— Их снесли. Ничто не должно возвышаться, бросая вызов Всевышнему. Никто не должен возгордиться: все мы обязаны смотреть вниз, когда ходим по улицам, нам нельзя носить ожерелья — их реквизировали. Трое детей: две девочки и мальчик — были назначены судить народ. Они освободят тебя от всего лишнего: любой роскошной вещи, слишком нарядной одежды. Все золото и серебро попадает в придворные сундуки.

Адриансон хватает ее за руки:

— А твое кольцо?!

— Все… к вящей славе Господней.

Я глубоко вдыхаю, нужно сохранить спокойствие, хотя бы попытаться понять.

— Какой еще двор, Грета? О чем ты говоришь?

Ненависть, нескрываемый гнев звучат в ее словах.

— Он провозгласил себя царем. Иоанном, царем Мюнстера, царем избранного народа.

Удушье не дает мне заговорить, а она продолжает напирать:

— Все затеял Дусеншнуэр, ювелир, этот мерзкий хромой, вместе с Кншшердоллингом. Чудовищное представление: они пресмыкались перед ним, умоляли его, чтобы он принял корону. Они объявили: Бог говорил с ними во сне о том, что он должен принять корону Бога Отца и вести нас в Землю обетованную. А этот грязный паяц отказывался, утверждая, что не достоин…

Кузнец разъярен: он хочет защитить свою жену, он обнимает ее за плечи.

— Мерзкая свинья. Трехгрошовый альфонс.

Я бормочу:

— Никто его не остановил… Где были мои люди… Генрих Гресбек?

— Не стоит винить их, капитан, их больше нет здесь. Они сопровождают миссионеров, которые отправились на поиски подкрепления. Царь окружил себя вооруженными людьми, каждого, кто осмелится сказать против него хоть слово, уводят — и они исчезают неизвестно где, в какой-то подземной тюрьме, возможно… чтобы потом очутиться на дне канала.

Я должен спросить ее, должен понять:

— Бернард Ротманн?

Предшествующая ответу пауза, возможно, даже хуже того, что меня ожидает.

— Он был назначен придворным теологом. Книппердоллинг, Киббенброк и Крехтинг получили графские титулы. Царь говорит, что вскоре поведет свой избранный народ через Красное море вражеских войск завоевывать всю Германию. Он уже раздал принципаты вернейшим своим сторонникам.

Гнев и страх становятся невыносимым грузом, тянущим меня к земле. Я обессилен и истощен, но меня ожидает новый сюрприз — я читаю это в непоколебимом, как сталь, лице, сохранившем свою возвышенную, несмотря на множество перенесенных невзгод, красоту.

— Ротманн заявил, что надо следовать обычаям патриархов Писания. Плодиться и размножаться, а еще он сказал, что каждый мужчина может взять себе столько жен, сколько сумеет удовлетворить, для увеличения числа избранных. У короля — пятнадцать жен, все почти девчонки. У Ротманна — десять, так же как и у остальных. Если бы мой муж не вернулся через месяц, и меня ожидала подобная участь.

Руки Адриансона побелели от напряжения — как бы им, независимо от него самого, хотелось разнести каминную полку.

— О да, мы кричали во весь голос, говорили, что это несправедливо. Маргарет фон Оснабрюк даже объявила, что раз vж Господу столь угодно деторождение, тогда пусть и женщины берут себе по нескольку мужей.

Долгий вдох помогает ей справиться с переживаниями.

— Она плюнула в лицо проповедникам и наплевала на тех, кто пришел забирать ее. Она понимала, что ее ожидает, но не стала молчать. Когда ее уводили, она кричала во весь голос, что женщины Мюнстера боролись бок о бок со своими мужьями совсем не за то, чтобы стать наложницами.

Еще одна пауза, чтобы сдержать слезы ярости. В этих словах необыкновенное достоинство, достоинство того, кто сопереживает отчаянному поступку своего брата или сестры.

— Она умерла, убив их своими словами. Ее примеру последовали многие другие, которые предпочли умереть, оскорбив тиранов, чем принять их законы. Элизабет Хельшер, посмевшая оставить собственного мужа. Катарина Коэнкенбекер, жившая с двумя мужчинами. Барбара Бутендик, обвиненная мужем в том, что осмелилась противоречить ему. Ее не казнили, нет. Она была беременна, и лишь это спасло ее.

Тишина. Только потрескивание в очаге. Глубокое дыхание малыша Ганса в постельке. Шум дождя, барабанящего по крыше.

— Никто не восставал против него?

Она кивает головой:

— Кузнец Молленхеке. Вместе с еще двумя сотнями мужчин. Им удалось запереть царя и его свиту в ратуше, но потом… Что они могли сделать? Открыть ворота епископу? Это означало бы обречь город на смерть. Они не этого хотели. Но потом кто-то освободил царя, и через два часа их головы покатились по площади.

Петер Адриансон хватает старый меч, которым он сражался в феврале на баррикадах. Лицо избороздили морщины — он страшно устал.