Онлайн книга «Утоли моя печали»
|
– Вот так, стало быть. Вот так. – Преступление без наказания, – вдруг криво усмехнулся Каляев. – Разве может быть преступление без наказания? И опять Хомяков промолчал. Он понимал, что юноша задает вопрос не ему, а то ли самому себе, то ли – Богу. – Когда одного убивают, это – убийство. А когда тысячу? Как это тогда называется? Как? Скажите мне, я не знаю. – Статистика, – буркнул Роман Трифонович, тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно. – Значит, статистика – государственное отпущение грехов? Этакая индульгенция? Значит, власть ни за что не отвечает? Сами себя подавили, ну так вам и надо? А то, что родители без кормильцев остались, что на паперть пойдут или с голоду подохнут, на это наплевать? Ведь молодежь в основном погибла, молодежь, стариков мало, я специально смотрел. Значит, двойная это потеря… Нет, что я – тройное, тройное это убийство! Сами погибли, родителей погубили и детей будущих. Тройное убийство, а виноватых нет. Нет и не будет, и суда никакого не будет, потому что убийцы в содеянном добровольно никогда не признаются! – Успокойся, Ваня. – Я спокоен. – Каляев неприятно осклабился. – Я спокоен, Роман Трифонович. Я – подданный этого государства, следовательно, обязан быть спокойным. Велено нам быть спокойными. Пели «Вечную память», тихо плакали женщины. Здесь, на воздухе, можно было и поплакать. А Хомяков слушал «Вечную память» с тревогой в душе о живом. Он понял, что в Каляеве вчера что-то сдвинулось, а сегодня это сдвинутое встало не на свои места. Если бы не встало, если бы Ваня продолжал пребывать в растерянности, он бы не беспокоился: молодо-зелено, все зарастет и все забудется. Но в юноше уже образовалось нечто новое, что так просто зарубцеваться не могло. «Поговорить надо с парнем, – думал Роман Трифонович. – Непременно поговорить. Камень стронуть с его души…» Кого в первую очередь отпели, того в последнюю хоронили, потому что выход из церкви был заставлен гробами. И гробы эти стали взмывать над толпой на руках провожающих. – Пойдем, Ваня. Нам Феничку выносить. Вынесли, когда настала очередь. Крышку – двое парнишек, то ли родственников, то ли соседей; гроб – Хомяков с Немировичем-Данченко и Тимофей с Каляевым. Следом шли родители Фенички, несколько женщин разного возраста, трое стариков. У одной из ряда вырытых могил поставили гроб на землю, обождали, пока отрыдается мать, отдали последний поцелуй. Потом пришлось дожидаться, когда подойдет могильщик. А могильщик лишь заколотил крышку, помог опустить гроб в яму, оставил бирку с номером да две лопаты. – Сами зароете. Работы у нас сегодня… Сами зарыли. 2 Возвращались молча. – Варвара Ивановна уехала в больницу, – доложил Евстафий Селиверстович. На его голос из малой гостиной вышел Викентий Корнелиевич. Молча поклонился. – Стол накрыт? – спросил Роман Трифонович дворецкого, кивнув Вологодову. – Как велено. – Для прислуги тоже? – Как велено. – Зови всех сюда. – Хомяков говорил отрывисто, слов не тратил. – Помянем. Зализо вышел. Роман Трифонович жестом пригласил всех в столовую, сам налил водку в бокалы для вина, не отвечая на тихие приветствия входившей прислуги. Спросил, не глядя, у вошедшего последним дворецкого: – Все собрались? – Все, Роман Трифонович. Хомяков поднял рюмку, медленным взглядом обвел стол. – Одно место опустело у нас, – голос его дрогнул, но он справился с волнением. – Погибла наша Феничка мученической смертью. Запомним ее живой. И детям о ней расскажем. Вечная ей память. Все молча выпили. Прислуга пошла к дверям, женщины прижимали к глазам платочки, Зализо шел последним. – Вот так, – Хомяков глубоко вздохнул. – Садитесь за печальную трапезу. И сами за собой поухаживайте, пусть прислуга достойно с Феничкой простится. Василий Иванович наполнил рюмки, поднял свою: – Прощай, Феничка. Пухом тебе земля московская. Едва успели выпить, как вошли Евстафий Селиверстович и генерал Олексин. – Добрый день, господа. – На поминки успел, – проворчал Хомяков, поспешно закусывая: ощутил вдруг, как проголодался. – Не промах мужик. – Какие поминки? – Феничка погибла на Ходынском поле, – суховато пояснил Викентий Корнелиевич. – Господи, а она-то зачем туда пошла? – Пей свою поминальную, – угрюмо сказал Роман Трифонович. – Что ж… Упокой, Господи, душу ее. – Федор Иванович опрокинул рюмку, сел. – А я совсем замотался, господа, даже не поверите, как замотался. Министр двора захворал, и все на меня обрушилось, все – на меня… В голосе его слышалась странная похвальба, приличествующая разве что субалтерн-офицеру, на час заменившему батальонного командира. Но на это никто не обратил внимания, все были в своих думах. – Государь очень близко к сердцу воспринял этот несчастный случай, очень. Повелел выделить по тысяче рублей родственникам каждого, кто погиб в этой толчее… – Толчее? – переспросил Василий Иванович. – Весьма своеобразное определение. Постараюсь запомнить, как оценил двор московскую трагедию. – По тысяче за труп, – угрюмо буркнул Хомяков. – Ну… – Генерал развел руками. – Трудно подобрать слово, когда давятся за дармовую рюмку водки. Россия – это стихия, господа. Стихия! – Эти поминки могли быть по твоей сестре, – вдруг сказал Роман Трифонович: ему претила придворная болтовня, от которой генерал Олексин сегодня почему-то никак не мог избавиться. – И я бы этому не удивился! Кстати, где она? – Кто? Вопрос Хомякова прозвучал, как выстрел. – Как – кто? – Федор Иванович улыбнулся несколько настороженно. – Естественно, Надежда. – Надежда неестественно в больнице, – медленно, выделив каждое слово, сказал Хомяков. – Мы имели все шансы получить тысячу рублей от казны, если бы не Василий Иванович. – Что? – растерянно переспросил генерал и неожиданно размашисто перекрестился. – Господи! Там же… Там же только для простонародья! – Может быть, ваше превосходительство хотели сказать – просто для народа? Голос Каляева звенел от внутреннего напряжения. Вологодов прикоснулся к его плечу и мягко улыбнулся: – Спокойнее, Ваня, спокойнее. – Я спокоен. – Это… Это чудовищно, – с трудом выговорил Федор Иванович. – Там же погибло около полутора тысяч! – Уже сосчитали? – поинтересовался Василий Иванович. |