Онлайн книга «Утоли моя печали»
|
– Самотерзания? – переспросил Василий, выслушав весьма подробный и весьма сумбурный отчет Варвары о состоянии младшей сестры. – Я понял тебя, Варя. Душевный разговор Наденьке необходим, искренний и доверительный. Смогу ли? – Сможешь, Вася. Кто же, если не ты? – Не знаю, не знаю, – сомневался Василий. – Здесь откровение нужно. Или мудрость Льва Николаевича. Мудрости нет, до откровения не поднялся… А войдя в палату, с горечью понял, что здесь и откровения недостаточно. Озарение нужно. Святость… – Вася… И опять Наденька попыталась улыбнуться. И опять улыбки не получилось. – Души слушайся, Наденька. Не хочется улыбаться – не улыбайся, не хочется говорить – не говори. Отринь всякое насилие над нею. Насилие – самый страшный грех. Очень дурные люди его придумали, естеству оно неведомо. – Душа моя… разбежалась. – Просто странички в ней перепутались. – Мя… Надя замолчала. Пожевала губами, прикрыла глаза. – Что ты хотела сказать? – Мятеж. – Понимаю, душа бунтует. Только в клетку, как Пугачева, ее не посадишь. Приласкать ее надо. – Кусает. – Поссорилась ты с ней, – вздохнул Василий. – На Ходынку потащила, унижениям подвергла, вот она и… Тело – форма. Душа – содержание. И прекрасная форма может оказаться пустой, и великая душа прозябать в гнилом срубе. Наденька вдруг открыла глаза, странно посмотрела на него. – Ты… все знаешь? – Всего знать никому не дано. – Содержание может быть больше. Больше формы. – Возможно, это не содержание, Наденька? – Василий почему-то очень заволновался, стал терять мысль. – Возможно, это просто опухоль? Перетрудила ты душу свою. – Взорвется. Вот-вот взорвется. Знаю. – Значит, на бомбу надо броситься. Как Маша. Ведь дети кругом. Дети. Василий сказал это внезапно, не подумав. Сказал и вдруг испугался. – Не так живи, как хочется, а как долг велит. – Наденька впервые ясно произнесла столь длинную фразу. – Так батюшка говорил? – Да. И матушка. Только для него это был дворянский символ веры, а для матушки – крестьянский. Завтра двадцать лет. – Поставь за меня свечку. – И поставлю, и помолюсь. – Молиться за меня нельзя, – вздохнула Надя. – Я сама должна молиться. – Да, посредников между человеком и Богом быть не должно. В этом и есть смысл учения графа Льва Николаевича. – Не надо о смысле. Нет его. Нет никакого смысла. Обещай, что придешь. После маминого дня. – Приду, Наденька. – А сейчас иди. Устала я. Я устала, устала, устала… Василий поцеловал сестру в лоб и тут же вышел. – Ну, как? Она заплакала? – с ожиданием спросила Варя, бросившись к нему. – Что?.. Нет, Варя, Наденька не заплакала. – Жаль, – огорченно сказала Варя. – Жаль, – вздохнул Василий. Он был очень недоволен собой, что не смог, как должно, поговорить с Наденькой, утешить ее, успокоить, вселить веру. «Поучал, – с мучительным стыдом думал он. – Несчастную душу, спасения жаждущую, суконными сентенциями пичкал. Все до последнего словечка Льву Николаевичу расскажу, ничего не утаю, ничего. И не отпущения попрошу, а суда. Праведного суда за неискренность свою…» 3 Дома Василий Олексин рассказал о свидании с Надей в самых общих чертах. Он все еще терзался совестливыми воспоминаниями, которые так мучительно жгли сейчас душу. Но сослался на то, что пока еще не разобрался в собственных впечатлениях. Вероятно, его поняли, потому что никто не допрашивал с пристрастием. А он со стыдом думал, что и сейчас лжет, и сейчас не может отыскать в себе сил, чтобы признаться, что неискренность все еще унижает душу его, а справиться с нею он никак не может по ничтожности своей. – Душа у нее съежилась, – бормотал он, а ему внимали, внимали с надеждой и верой. – Хотя она утверждает, что наоборот. Не съежилась, а разбежалась. – Что человеку известно о душе? – тихо спросил Викентий Корнелиевич. И сам же себе ответил: – Ничего. – Душа – это воля, – уверенно объявил Хомяков. – То есть способность человека ставить перед собой цель и добиваться ее через «не могу». Согласен, Вася? – Немцев ты начитался, Роман, – вздохнул Василий. Не хотелось ему вникать в пустой разговор, ох как не хотелось. Хотелось молчать, но он и тут не удержался от поучений: – Немцам свойственно прямолинейное понимание. – А нам, славянам, кривоколенное, – усмехнулся Роман Трифонович. – Господин Достоевский тому примером. А жить надо проще: цель – средство – результат. – А где же тогда совесть? – спросил Вологодов. – Совесть?.. – переспросил Хомяков, вдруг вспомнив разговор с Каляевым. – Совесть, это что, по-вашему, результат домашнего воспитания или часть души? – Для человека русского – часть души, – сказал Василий. – Иногда огромная часть. Все поглощающая в себя. Впервые сказал искренне. И вздохнул с облегчением. – А душа – бессмертна. Так, во всяком случае, считает религия, – продолжал Роман Трифонович. – Следовательно, совесть – тоже бессмертна? В какой же форме она продолжает существование? И кто ее наследует, если можно так выразиться? – В какой-то мере – все мы. – В какой-то мере, Викентий Корнелиевич? И что же, мы стали совестливее за последние сто лет? – Полагаю, что совестливее. Во всяком случае, солдат сквозь строй не гоняем. – Но в бессмысленные атаки гоняем, войну вспомните. Михаил Дмитриевич Скобелев как-то сказал мне, что поштучно помнит всех, кого пришлось зарубить в бою, но не знает, сколько человек пало от его приказов в сражениях. Какие грандиозные перспективы для совести, господа! Забрасывай бомбами, убивай издалека – и совесть твоя будет покойна. – Совесть – это запрос Бога, – сказал Василий. – Не вопрос, подчеркиваю, а – запрос. Требование отчета. И тогда человек начинает страдать и маяться. – И тут же утешает себя всеми способами, – подхватил Роман Трифонович. – Необходимостью, приказом начальства, роковой случайностью, приступом патриотизма, наконец. Нет, господа, у совести всегда найдется увесистый противовес – самооправдание. Защита и обвинение сосуществуют в нас, увы, без суда присяжных. И – как правило, заметьте – побеждает защита. Человек – существо самовлюбленное, в отличие от животного. – Однако нарциссизм – отклонение от нормы, – заметил Викентий Корнелиевич. – В массе своей человек нравственно здоров. |