Книга Есенин, страница 91 – Виталий Безруков

— Будет врать! — разочарованно протянул Иван. — Какие ночью стихи?

В ответ Есенин, откинувшись на отцовский тулуп, прочел громким шепотом:

По-прежнему с шубой овчинной

Иду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Погорбившийся плетень.

— Гениально! Ей-богу, просто гениально! Я так не могу, — добродушно пробормотал Иван.

— Я знаю! — зевнув Есенин, повернувшись на бок и подсунув руку под голову.

— Что знаешь? — переспросил Приблудный. — Что так не могу?

— Что гениально! — прошептал Есенин самому себе.

Вечером того же дня, отсидев на озере вечернюю зарю, на скошенном лугу недалеко от Оки расположились на ночлег Есенин с сестрами, Наседкин и Приблудный. Они развели костер. Приблудный вбил по краям рогульки и, надев на палку почерневшее от копоти ведро с водой, подвесил над огнем.

— Я и не знал, Шурка, что ты такая заядлая рыбачка, — шутил Есенин, сматывая свои заграничные удочки. Шурка зарделась, довольная вниманием брата:

— Да я и не люблю вовсе! Мне с тобой побыть хотелось… Я ведь соскучилась!

— Соскучилась! — передразнила Катя сестренку. — А сама одну за одной таскала!

— Подумаешь, малявок… Вот Сережка красноперок наловил, вот это да! — похвалилась за брата Шурка, разложив на огромных листьях лопуха очищенную рыбу.

— Вы рыбу-то хорошо почистили? Кишок не напустите? — напомнил сестрам Есенин, втыкая в землю шесты для шалаша.

— Ничего, вкуснее будет! Жрать охота страсть. — Приблудный приволок кучу веток и стал покрывать ими крышу.

— Еще бы, целый день все не евши. Сейчас картошка сварится. — Катя помешала в ведре ложкой и зацепив картошинку, обжигаясь, попробовала: «Картошка вот-вот сварится, и будем рыбу запускать».

— И луковку, — подсказала Шурка.

— А как же, вместе с лаврушкой, — кивнула Катя.

— Эх, хорошо-то как! — запыхавшись, подошел Наседкин, неся огромную охапку сена. — Надышаться не могу. — Он положил половину в шалаш, остальное бросил у костра. — Садись, Сергей! — Усевшись рядом, он по-дружески обнял его: — Здорово, что ты нас с собой взял! Спасибо, брат.

— Хорошо, комаров нынче нет, а то бы не возрадовались. — Катя набрала в ложку соли из берестяной коробочки и подошла к ведру.

— Дай, я сам посолю, — поднялся Есенин, взяв у нее ложку, и пересыпал соль к себе в ладонь. — Не люблю, когда пересол!..

Он понемножку стал солить кипящую воду, помешивая и постоянно пробуя на вкус.

— Норма! Всё! Бросайте рыбу! — скомандовал он.

И Катя с Шуркой осторожно стали опускать в кипящую воду рыбешек одну за одной. Все сгрудились у костра в предвкушении скорой трапезы.

— Недосол на столе, а пересол на спине, — многозначительно изрек Приблудный, сглатывая слюну.

— А плошки-ложки взяли? — нетерпеливо спросил Наседкин.

Катя спохватилась и, вынув из холщовой сумки тарелки с ложками, разложила их на разостланной рядом с охапкой сена старенькой дерюжке. Рядом, на большой белый платок, она положила каравай свежевыпеченного матерью ржаного хлеба, ножик, пучок зеленого лука и берестяную солонку:

— Вот, как в ресторане, — полюбовалась она.

Все замолчали. Потянулись тягостные минуты ожидания.

— Мутит прямо, как жрать хочу! — помотал головой Приблудный.

— Отломи горбушку хлеба и поешь с луком, — посоветовал Есенин.

— Нет уж, потерплю, что я, маленький, что ли? — буркнул Иван, залезая в шалаш и выравнивая сенную подстилку. Все сочувственно засмеялись.

Послышался приближающийся конский топот. Подскакал верхом Илья и с ним несколько парней. Соскочив с лошадей, они подошли к костру и поздоровались с Есениным за руку. Илья, улыбнувшись, сказал:

— Сергей, брат! Тут вот к тебе ребята с извинением за давешнее… Ну… Это вон Данилка с Костькой дружка твоего поучили малость… — и он указал на двоих виновато потупившихся молоденьких парней. — Прощенья просят! Ну!.. — грозно добавил Илья. — Чё языки проглотили?!

— Сергей, прости, Христа ради, промашка вышла! — встрепенулся один из них.

— Что ты у меня просишь? Ты у него вон проси!.. Иван! — Есенин подошел к шалашу и пнул торчащие ноги Приблудного. — Эй! Кавалерист, вылазь, делегация к тебе.

— Чего тут? — недовольно проворчал Приблудный, вылезая.

— Здорово, паря! — К нему подошел другой парень и протянул Ивану руку. — Коськой меня зовут. Что, болит глаз-то?.. Это я тебе гвазданул. Ты мою девку провожать вчерась увязался, а я… ну, в общем, сватов к ней хочу засылать. Уж ты прости!

— А я ей чего сделал? — забасил Иван. — Ни за што ни про што — хрясь промеж глаз!

— Да у нас сроду так ведется: сначала бьют, а потом разбираются! Ну, хочешь, ты мне гваздани, а? — молил Костька. — Дай раза и — квиты!

— Если я гваздану, окривеешь! — расправил богатырские плечи Иван. — И невеста за тебя не пойдет, придется мне ее замуж брать! А мне неохота в эти годы впрягаться!

Все засмеялись, довольные, что гроза миновала. Иван протянул парню свою лапищу и сдавил ему руку так, что парнишка ойкнул:

— Ставь бутылку, и делу конец.

— Это мы за милую душу, браток! — Обрадованный, что все обошлось миром, Костька вскочил на лошадь и помчал во весь опор к Оке, на переправу.

— Эй, Катька, снимайте ведерко, а то рыба разварится, — крикнул сестрам Сергей, но Приблудный с Наседкиным сами, осторожно взяв палку за концы, осторожно сняли ведерко с дымящейся ухой и поставили около рогожки.

— Илья, оставайся с нами… ухи много, — пригласил Есенин. Илья замялся:

— Сережа, брат, можно, мы все с вами посидим? Вся наша артель тебя послушать хочет. Нынче на сенокосе только и разговору: поэт знаменитый приехал!.. Девки исшушукались. Хотят комсомольцы вечёрку устроить прямо в лугах. Наташка Сурова у них заводила… Попоют — попляшут под гармошку… А? Ты как? Провизия у нас своя, — указал он на мешок, притороченный к седлу.

— Самогонки Костька щас расстарается, — поддержал Илью молчавший досель Данилка.

Есенин пожал плечами:

— Да я что? Пожалуйста, я не против! Только чур без драки!

— Какая драка?! — обрадовался Илья. — Радость великая у нас!

— У нас и на радостях не залежится! — засмеялся Есенин. — Ну, давайте есть, а то невмоготу уже. — Он присел на охапку сена. Катя с Шурой разлили по тарелкам пахнущую дымком юшку и, отрезав всем по куску хлеба, уселись сами, аккуратно поджав под себя ноги. Есенин, хлебнув ушицы, зажмурился от удовольствия и сказал с рязанским говорком: «Ой, такой ухи за границей ни вжись ня похлябашь». Все засмеялись. На душе у всех было светло и радостно, под стать этому теплому летнему вечеру.