Онлайн книга «Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям»
|
Около семи часов зашел Рекруа. Мы немного прогулялись перед тем, как пойти ужинать. Перешли речку, пересекли сад Тюильри. Он заговорил о ссорах с Йерром, о своем курсе лекций, о дискуссиях с А… — Эти игры, эти мелкие словесные баталии вполне плодотворны, — заявил он, — ибо они придают серьезность и важность тем сюжетам, которые абсолютно не способны быть таковыми. Но и этого ему показалось мало. — Мысль неотделима от слов, — продолжал он. — Отсюда вывод: мысль моральна. Она спешит уступить искушению развесить перед вами широкие пестрые занавеси, возвести стены, устроить зрелища, установить дистанцию между реальностью и телом. Она неизменно стремится отринуть то, что не в силах стерпеть. Есть люди, которые обожают исправлять. Бандиты, мыслители, министры пропаганды, мечтатели, пророки, влюбленные, священники. Они отвратительны — эти мастера на все руки! Вторник, 2 октября. Видел на улице белокурую девочку в темно-синем плаще. Она стояла у парадного. Ее глаза были закрыты, она тихонько раскачивалась из стороны в сторону, баюкая грязную куклу со стертым лицом и длинными волосами, ниспадающими почти до земли. 3 октября. А. зашел за мной около восьми часов, и мы пешком отправились в Пятый округ. Карл был один. Марта не пожелала прийти. Мы съели дораду, приготовленную на японский манер — слегка обугленной. А. еще раз повторил — когда зашел разговор про М., — что любить нельзя. Нельзя разбивать себе сердце и голову, стремиться к бесполезной пытке. Нужно жить в мире с самим собой, утолять свое желание, не отягощая его абсолютно несбыточными химерами и не стараясь во что бы то ни стало добиться невозможного. Не посягать на свободу окружающих, не лелеять мечты о близости с ними, о безоглядной отдаче, не совершать жестокостей. <…> И самое лучшее, что можно сделать, — предпочесть любви дружбу. На это Карл шутливо ответил японским стишком: «В речных стремнинах мелькают маленькие форели. Неужто поразительные новости перестали приходить?» Четверг, 4 октября. Йерр снова начал поносить Р.: Тупица! Все его аргументы противоречат здравому смыслу! Он страдал от мозоли на пятке и потому шагал медленно, с трудом. Но никак не мог угомониться. — Нет, эта раса выродилась вконец! — бурчал он. Мы свернули на улицу Королевы Кристины. Йерр принялся перечислять все известные ему химеры — здоровье, квадратуру круга, молчаливых женщин, нереальность смерти, фрукт пятого времени года. И завершил пословицей: «Все равно что пытаться разломить угря на колене». Мы пересекли улицу Дофины, вошли в переулок Дофины. Й. все еще продолжал бормотать: — Это выход для входа. Это лестница без ступеней. Это стремянка без перекладин. Это утренняя серенада вечером и ночная серенада на заре… Пятница, 5 октября. Зашел на улицу Бак. Мне открыла Элизабет. В углу прихожей — бессмертники, какие можно увидеть в Лизьё [107] , с розовыми и золотисто-желтыми узенькими лепестками, похожими на чешуйки. Я сказал Элизабет, что она даже не представляет, как мне нравятся эти цветы; хорошо, что она их не выбросила, хотя они уже чуть поблекли, а оставила умирать естественной смертью, обращаться в прах, ссыхаясь и скрючиваясь в этом закутке. Э. ответила: — Не могу заставить себя не любить увядающие цветы, и в этом, наверное, я слегка похожа на Коэна. Мне нравится, что они, уже почти мертвые, держатся прямо, как живые. И что они упорно сохраняют свой цвет, не блекнут, несмотря на скудное освещение и на то, что вода в кувшине давно испарилась. Более того, этот цвет еще излучает тепло и частичку былого великолепия! — Как это верно! — прошептал я. — Это нечто вроде второго расцвета, когда они, иссушенные жаждой, утратившие все, вплоть до аромата и свежести, щедро открываются смерти и продолжают безмолвно сиять красотой в своем уединении, отрешившись от всего, кроме самих себя, и затмив себя прежних, тех, что родились из почек. Но и как те, прежние, они гордятся собою и своей стойкостью. — Пока они отцветают, я их сохраняю, — сказала она. — И выбрасываю, только когда они начинают терять листья. Малыш Д. слушал нас — и разглядывал — с открытым ртом. — До чего же вы смешные! Прямо племянник и племянница Горжибюса! [108] — сказал А., пожимая мне руку. Но его сынишка потащил меня к себе в детскую. Усадил на кровать. И стал бродить по комнате. Я сказал ему, что он похож на медведя в клетке. Он покраснел. Чего же он ждал — что придет Золотое Колечко? [109] Помолчав немного, он объявил: ему хочется получить на именины путевую карту. С дорогами, покрашенными в желтый цвет. И с другими, покрашенными в красный. Но только чтобы обязательно с морем. Суббота, 6 октября. Приходила В. Columbus Day. Мы с Мартой поехали в машине Рекруа. Элизабет, Глэдис и А. — в машине Йерра. Зезона на нашем сборище не было. Сюзанна и Томас говорили разом, перебивая друг друга. Уэнслидейл по-называл Коэну и Божу прелестную серию китайских статуэток. Три из них представляли купающихся богинь. — Похоже на Афродиту, — сказал Бож. — Нет, на Сусанну! [110] — воскликнул Йерр, подойдя к ним и повысив голос. — Скорее на Палладу, — возразил Коэн. Б. сообщил, что поэма Каллимаха [111] о купании Паллады — по его словам, в некотором отношении совершенно замечательная, — повествовала о том, что нагота служила защитой животным, обреченным на заклание. Марта и Элизабет подошли к нам. — Может быть, Каллимах желал подчеркнуть, — сказал Р., — что нагота есть грозная, а для говорящих существ и вовсе невозможная функция. Что увидеть наготу — значит вновь вернуться в дикое состояние и что нельзя «прочесть» (не подвергнув себя опасности разучиться читать и страху быть поглощенным внезапным возвращением к жестокости предыдущего существования) след дикости, запечатленной в наготе животных… |