Онлайн книга «Вилла "Амалия"»
|
Так начались страдания Жоржа Роленже. Он не любил детей, ибо понятия не имел, как с ними обращаться. Но вдобавок он проникся ревностью, бурной, злой, неодолимой ревностью, обуявшей его в тот самый миг, когда Анна и девочка обнялись на его глазах, под дождем, еще не захлопнув дверцу машины. Потом его охватила неприязнь, если не сказать ужас, по отношению к острову, а может быть, и к самому морю. А мелкий дождик все моросил и моросил. Улочка, по которой они шагали, была усеяна крупными камнями, скользкими от дождя. Их мшистое одеяние насквозь пропитала вода. Тропинка, ведущая наверх, к вилле, превратилась в сплошное болото. Жорж едва не упал. Взбираться по этой крутой и скользкой дороге было почти невозможно. Однако здесь росли миндальные деревья. И розы. Жорж робел не только перед маленькой Магдаленой, его пугал также итальянский язык. – Ты видишь, как я здесь счастлива! – повторяла Анна. А он косился на Магдалену, прижавшуюся к ее животу. И видел только дождь, повсюду один только дождь. * * * Ему категорически не понравились рестораны острова. * * * Ливни возобновлялись каждые четверть часа. – Ну вот, опять льет, – сказал булочник Анне. – Ну вот, опять льет, – повторила Магдалена, передразнивая его интонацию (у нее начался новый языковой период подражания). Ливень хлестал так жестоко, что Анна не решалась выйти из булочной. Жорж поджидал их снаружи, в плаще, в черной нейлоновой шляпе, с нераскрытым зонтом в руке; он стоял на другой стороне улицы, перед семинарией Искьи; вид у него был осоловелый. * * * Ему очень не нравилось уединенное расположение дома с голубой крышей, а особенно грязная и не всегда доступная тропа, ведущая наверх. Он объявил Анне, что этот бретонский дождь над этим бретонским морем наводит тоску на человека, который когда-то не без причины сбежал из Бретани. И, к величайшей обиде Анны, перебрался от нее в отель. Теперь он проводил большую часть времени вдали от нее, в порту и многочисленных приморских кафе. В перерыве между двумя дождями он вытаскивал свое белое пластмассовое кресло на набережную, чтобы воспользоваться редким солнечным теплом и получше разглядеть моряков, отплывавших в челноках или моторках от парусников, которые уходили на дальний рейд. Смотрел, как высаживаются на берег туристы, как швартуются шхуны. И подремывал, или скучал, или напивался, или грезил. Глава XV
В Неаполе, в квартире Лео, Анна варила кофе-эспрессо. Лена стояла рядом с ней, уцепившись обеими ручонками за край раковины и стараясь держаться прямо. Лео подстригал ей волосы. Анна смотрела, как детские кудряшки падают на плиточный пол кухни. – Еще короче, – требовала Лена. – Ну куда же короче! – недоумевал ее отец. – Да. Еще короче. До плеч. Как у Анны. Лео вздохнул и принялся подкорачивать волосы дочки. Мать решила назвать ее Магдаленой в память о Бахе. [8] (Сам Леонард Радницки утверждал, что он прямой потомок Иоганна Радницки, состоявшего переписчиком нот при Гайдне. Иоганну не было еще и сорока лет, когда он скончался в Вене. Его нашли умершим от холода, январским утром 1790 года, в комнате, где он занимался переписыванием одной из партитур Гайдна.) – А мой отец, – сказала Анна Хидден, – до заключения пакта с Германией жил в Румынии и работал в оркестре. Он учил меня музыке, пока не уехал от нас. С четырех до шести лет я просиживала с ним за фортепиано два-три часа в день. Помню, как мой младший братик кричал и плакал за дверью, зовя меня выйти и поиграть с ним. Он ненавидел музыку. – А дальше? – Лео, хотите кофе? – Нет. – А дальше… не помню, что было дальше. Когда он уехал, я, кажется, горевала чуть ли не целый год. – Горевать целый год! – Ну, по правде говоря, даже больше, чем год. Полтора или два. Вдобавок, как раз тогда умер Никола. – А потом? – А потом моя мать заметила, что я начала сочинять музыку; я все время сочиняла и могла целыми часами сидеть и записывать всякие мелодии, хоралы, и она стала поощрять меня в этом. Большой друг моего отца, известный концертирующий пианист, иногда приезжал в консерваторию Ренна. А иногда я ездила к нему в Париж. – Кто это? – спросил Лео. – Я вам не скажу. – Кто это? – повторил Лео. – Он по-прежнему живет в Милане и стал еще более знаменит, чем прежде. Но этот опыт кончился ужасно, по чисто человеческим мотивам… – По каким? – Не спрашивайте, Лео, я все равно не отвечу. Но я готова признать, что он был необыкновенным учителем. Как воспитатель – полный нуль. Как человек – тоже. Но педагог потрясающий. И блестящий пианист. В общем, потом я хлебнула горя с мужчинами. – Это я знаю. – Что вы хотите этим сказать? – Об этом легко догадаться. * * * Доверить другому человеку свой сон – вот в чем состоит, может быть, единственная подлинная нескромность. Разрешить кому-то смотреть, как ты спишь, испытываешь голод и грезишь во сне, потягиваешься и забываешься, – странный дар. Непостижимый дар. Сквозь опущенные веки она видела его глаза, они вздрагивали, они двигались под этой бледной, тонкой пленкой. Она видела всё. Видела, что он грезит. О чем он грезил? Странное дело: Анне грезилось, что ей нет места в его грезах. Иногда он испускал вздохи во сне – совсем как его маленькая дочка. Глубокие вздохи и у того и у другой, вздохи отречения. * * * Настал день. Никогда в жизни Анна не спала так долго, как рядом с этим человеком. Лео уже пошел мыться. Малышка стащила с нее простыню и стала разглядывать ее живот. Потом объявила: а у тебя нет настоящей пиписьки. – Ну, кое-что есть, – ответила Анна, натягивая на себя простыню и пряча обнаженное тело. Но маленькая Лена задрала ночную рубашку, оголила ноги и, указав на собственный животик, сказала: и у нее нет. – И у тебя кое-что есть, – повторила Анна, обняла ее, и они обе задремали. * * * В течение всей весны Анна Хидден работала над сорока двумя эклогами (из семи сборников, по шесть пьес каждый, которые Ян Кршител Томашек [9] выпустил в 1807–1823 годах). |